Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудела в седовласой
голове с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда
за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про Дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
которым колыбельные слышны.
Она им в одиночестве поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой,
в остывший дом, где счастье не живёт.

Ну что раскудахталась?
Крылами машешь…
Яйцо ей не нравится такого цвета –
отдай его деду и дело с концом.
Сами решат с бабой, как поступить.
И неча кудахтать!
Ела бы просо, как все…
Так нет, подавай ей лесну облепиху!
Я ж все лапы в кровь разодрал…
Иди, посмотри, не нашёл ли подарочек дед?

Несёт на ладони, не веря такому чуду –
яйцо золотое! Вот бабе-то будет диво!
Пущай отнесёт на базар, обменяет на платье,
Какое давно присмотрела, но купить не решалась…

А может себе оставить… сделать блесну
И вспомнить, как речка зовёт и как рыба взлетает
Ох, тяжкое бремя – решать…

А баба галушки кроит и песню поёт:
Солнце – яркий желток золотого яйца,
Хлеб на земле, соль в океане, курица ничего не знает,
Принесёт яичко и отдаст деду, дед – мне.
Замешу тесто, добавлю солнечное масло
Будет счастье в доме, каждому кто войдёт.
Кто первым войдёт тому счастье дважды.

Услышал дед – перешагнул порог:
Вот яичко – смотри…
Ахнула баба – и давай всю избу крестить!
Куриное счастье забрали, куриный бог не простит!
Отнеси ты его назад… осподи, свят, свят…

Дед, так бросил его в окно, что стало в комнате вдруг светло.
Так появилась луна на небе.
Дед до сих пор на блесну свою смотрит –
глаза слезятся…

Эти звёзды как птицы, что падают в тишину,
в тишину первобытных веков, невозможно дальних.
Там ветра – альбатросы в сиянии диких лун
над озёрами кружат, а воды ещё хрустальны.
Расскажите мне, птицы, о том, как менялся лик
распалённого солнца, как время крошило горы,
заточая их души в песчаные корабли.
Вы смотрели с небес на пустыни и на просторы,
вы вбирали в себя необъятную тишину.
Расскажите о том одиночестве несусветном.
Я поверю, приму, и, наверное, всё пойму.
…Может быть, и моё одиночество
станет эхом.

У подножия горы, расположились миры,
Любопытные миры и очень разные.
Например, один из них неприметен, светел, тих,
Там живут и хлеб жуют ракообразные.

А другой угрюм и сер, никаких не знает мер,
Всё на глаз там безразмерно и безвременно.
Если в нём родишься ты, или скатишься с горы,
Будешь жить и хлеб живать весьма уверенно.

Правда, сколько проживёшь, не замеришь не поймёшь.
Но печалится не стоит по напрасному.
Посмотри скорей наверх, там летает птица стрех,
Потянись глазами к ней - она прекрасная!

Третий мир когда-то был, кто-то в нём когда-то жил,
Хлеб жевал как во втором ракообразные.
Но случилась там война и теперь одна луна,
Посещает этот мир с большой опаскою.

Вот и думаю, что стрех над горой умнее всех,
Над мирами он летает сердце радует.
Раков, любящих зерно, безразмерных пацанов,
И девчонок, живших раньше в мире атомном.

Однажды невзрачная Курочка Ряба
Придвинулась к Пете, был сильный мороз:
"Ах, Петенька, милый, исполни хотя бы
Одну из куриных несбыточных грёз!"
Он мог бы ответить: "Ступай себе мимо!
Ни в жисть без любви я не стану отцом!"
Но Петя, привыкший к внебрачным экстримам,
Её одарил долгожданным яйцом.
Оно золотым оказалось и крепким.
Не вышло у бабы его распилить.
И труженик-дед, оторвавшись от репки,
Не смог показать молодецкую прыть:
Сердешный махал топором дровосека,
Пока не почувствовал боли в боку.
А мышка в то время скребла по сусекам:
"Здорово, парнище! Давай помогу!"
И прыгнула в когти к голодному Ваське,
Который смурлыкал Шопена в ушко...

Старик со старухой зажили, как в сказке,
На ферме среди золотых петушков.

на самом то деле я птица-синица,
и мне нелегко в человеческом теле,
сидеть и стоять, улыбаться и злиться,
особенно если идёт понедельник.

всё тянет в окно упорхнуть до субботы
на старый балкон недотроги Ларисы,
и песни ей петь до утра, до икоты,
потом умирая молчать на карнизе.

смотреть как она улыбается мило,
и снова зерно насыпает в кормушку.
и думать себе - я, как птица – дебильна,
и как человек никому я не нужен.

Ну что раскудахталась?
Крылами машешь…
Яйцо ей не нравится такого цвета –
отдай его деду и дело с концом.
Сами решат с бабой, как поступить.
И неча кудахтать!
Ела бы просо, как все…
Так нет, подавай ей лесну облепиху!
Я ж все лапы в кровь разодрал…
Иди, посмотри, не нашёл ли подарочек дед?

Несёт на ладони, не веря такому чуду –
яйцо золотое! Вот бабе-то будет диво!
Пущай отнесёт на базар, обменяет на платье,
Какое давно присмотрела, но купить не решалась…

А может себе оставить… сделать блесну
И вспомнить, как речка зовёт и как рыба взлетает
Ох, тяжкое бремя – решать…

А баба галушки кроит и песню поёт:
Солнце – яркий желток золотого яйца,
Хлеб на земле, соль в океане, курица ничего не знает,
Принесёт яичко и отдаст деду, дед – мне.
Замешу тесто, добавлю солнечное масло
Будет счастье в доме, каждому кто войдёт.
Кто первым войдёт тому счастье дважды.

Услышал дед – перешагнул порог:
Вот яичко – смотри…
Ахнула баба – и давай всю избу крестить!
Куриное счастье забрали, куриный бог не простит!
Отнеси ты его назад… осподи, свят, свят…

Дед, так бросил его в окно, что стало в комнате вдруг светло.
Так появилась луна на небе.
Дед до сих пор на блесну свою смотрит –
глаза слезятся…

Ты, пернатый, меня позабудь,
коль не тянет тебя к постоянству.
сам ты выбрал разгульный свой путь —
вот теперь по болотам и странствуй!
Посиди с трясогузкой в тени,
попорхай у берёзовой рощи,
и с вороной о жизни всплакни,
с воробьями дружи — с ними проще!
Будут кочки тебе вместо гор,
копны сена — вообще, как вершины,
видишь, лужа — твой водный простор,
дай над нею кружочек орлиный!
И хорош клёкотать — мы орлы!
причеши оперенье сначала!
и, вообще-то, вали со скалы —
мне самой здесь жилплощади мало!

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудела в седовласой
голове с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда
за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про Дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
которым колыбельные слышны.
Она им в одиночестве поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой,
в остывший дом, где счастье не живёт.

Ты думаешь легко снести яйцо,
когда не додают пшена и проса?
Воротишь виноватое лицо,
стараясь избежать моих вопросов.

И я, нахохлив перья, на насест
покорно, словно курица, взбираюсь.
Насесту в нашем доме место есть,
но нет его обещанному раю.

Я тоже обещала и уют,
и, так тобой желаемое, злато.
Но рай сулимый оказался дут.
и не зерном наполненным, а ватой.

А это значит, незачем квохтать,
над колыбелью распуская перья.
Воруешь из гнезда, как мелкий тать.
И оттого тебе уже не верю.

Не будет (так желаемых!) птенцов.
И можешь не надеяться на чудо:
не осчастливлю золотым яйцом
да и обычных никогда не будет.

Не будет ни уюта, ни тепла,
ни радости, ни ночью жаркой ласки...
Я из кубла лечу в гнездо орла.
А ты сиди, читай про Рябу сказки.

Недосуг болтать мне с вами,
Ведь бегу без пауз.
Мчусь я рысью по саванне,
Хоть не рысь, а страус.
Для чего бегу, забылось,
Но зачем-то надо,
Крылья маленькие — минус,
Нет с ногами сладу.
Тут подумать не успеешь,
А уже в галопе,
Из хвоста роняю перья,
Кто меня торопит?
Мозг орудует ногами
Так, на всякий случай,
Головной размером с гальку,
А спинной — могучий.
Лишь гепарды в гонке круче,
Где там человеку!
Если скачка мне наскучит,
Вот тогда с разбегу
Головой шарахну в почву —
Кустик я, не птица.
Отобью мозги? Да точно
Нечему отбиться!

Эти звёзды как птицы, что падают в тишину,
в тишину первобытных веков, невозможно дальних.
Там ветра – альбатросы в сиянии диких лун
над озёрами кружат, а воды ещё хрустальны.
Расскажите мне, птицы, о том, как менялся лик
распалённого солнца, как время крошило горы,
заточая их души в песчаные корабли.
Вы смотрели с небес на пустыни и на просторы,
вы вбирали в себя необъятную тишину.
Расскажите о том одиночестве несусветном.
Я поверю, приму, и, наверное, всё пойму.
…Может быть, и моё одиночество
станет эхом.

Ты, пернатый, меня позабудь,
коль не тянет тебя к постоянству.
сам ты выбрал разгульный свой путь —
вот теперь по болотам и странствуй!
Посиди с трясогузкой в тени,
попорхай у берёзовой рощи,
и с вороной о жизни всплакни,
с воробьями дружи — с ними проще!
Будут кочки тебе вместо гор,
копны сена — вообще, как вершины,
видишь, лужа — твой водный простор,
дай над нею кружочек орлиный!
И хорош клёкотать — мы орлы!
причеши оперенье сначала!
и, вообще-то, вали со скалы —
мне самой здесь жилплощади мало!

Недосуг болтать мне с вами,
Ведь бегу без пауз.
Мчусь я рысью по саванне,
Хоть не рысь, а страус.
Для чего бегу, забылось,
Но зачем-то надо,
Крылья маленькие — минус,
Нет с ногами сладу.
Тут подумать не успеешь,
А уже в галопе,
Из хвоста роняю перья,
Кто меня торопит?
Мозг орудует ногами
Так, на всякий случай,
Головной размером с гальку,
А спинной — могучий.
Лишь гепарды в гонке круче,
Где там человеку!
Если скачка мне наскучит,
Вот тогда с разбегу
Головой шарахну в почву —
Кустик я, не птица.
Отобью мозги? Да точно
Нечему отбиться!

на самом то деле я птица-синица,
и мне нелегко в человеческом теле,
сидеть и стоять, улыбаться и злиться,
особенно если идёт понедельник.

всё тянет в окно упорхнуть до субботы
на старый балкон недотроги Ларисы,
и песни ей петь до утра, до икоты,
потом умирая молчать на карнизе.

смотреть как она улыбается мило,
и снова зерно насыпает в кормушку.
и думать себе - я, как птица – дебильна,
и как человек никому я не нужен.

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудела в седовласой
голове с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда
за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про Дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
которым колыбельные слышны.
Она им в одиночестве поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой,
в остывший дом, где счастье не живёт.

Ну что раскудахталась?
Крылами машешь…
Яйцо ей не нравится такого цвета –
отдай его деду и дело с концом.
Сами решат с бабой, как поступить.
И неча кудахтать!
Ела бы просо, как все…
Так нет, подавай ей лесну облепиху!
Я ж все лапы в кровь разодрал…
Иди, посмотри, не нашёл ли подарочек дед?

Несёт на ладони, не веря такому чуду –
яйцо золотое! Вот бабе-то будет диво!
Пущай отнесёт на базар, обменяет на платье,
Какое давно присмотрела, но купить не решалась…

А может себе оставить… сделать блесну
И вспомнить, как речка зовёт и как рыба взлетает
Ох, тяжкое бремя – решать…

А баба галушки кроит и песню поёт:
Солнце – яркий желток золотого яйца,
Хлеб на земле, соль в океане, курица ничего не знает,
Принесёт яичко и отдаст деду, дед – мне.
Замешу тесто, добавлю солнечное масло
Будет счастье в доме, каждому кто войдёт.
Кто первым войдёт тому счастье дважды.

Услышал дед – перешагнул порог:
Вот яичко – смотри…
Ахнула баба – и давай всю избу крестить!
Куриное счастье забрали, куриный бог не простит!
Отнеси ты его назад… осподи, свят, свят…

Дед, так бросил его в окно, что стало в комнате вдруг светло.
Так появилась луна на небе.
Дед до сих пор на блесну свою смотрит –
глаза слезятся…

Эти звёзды как птицы, что падают в тишину,
в тишину первобытных веков, невозможно дальних.
Там ветра – альбатросы в сиянии диких лун
над озёрами кружат, а воды ещё хрустальны.
Расскажите мне, птицы, о том, как менялся лик
распалённого солнца, как время крошило горы,
заточая их души в песчаные корабли.
Вы смотрели с небес на пустыни и на просторы,
вы вбирали в себя необъятную тишину.
Расскажите о том одиночестве несусветном.
Я поверю, приму, и, наверное, всё пойму.
…Может быть, и моё одиночество
станет эхом.

Ты, пернатый, меня позабудь,
коль не тянет тебя к постоянству.
сам ты выбрал разгульный свой путь —
вот теперь по болотам и странствуй!
Посиди с трясогузкой в тени,
попорхай у берёзовой рощи,
и с вороной о жизни всплакни,
с воробьями дружи — с ними проще!
Будут кочки тебе вместо гор,
копны сена — вообще, как вершины,
видишь, лужа — твой водный простор,
дай над нею кружочек орлиный!
И хорош клёкотать — мы орлы!
причеши оперенье сначала!
и, вообще-то, вали со скалы —
мне самой здесь жилплощади мало!

Я – птица,
я – верная птица твоя,
Быть может, кукушка, возможно, ворона,
Согласна спокойно и на воробья,
Лишь только смотри на меня восхищённо,
Лишь только зови покормиться с руки
И перья взъерошь,
стань моим продолженьем,
И в небо возьми, и люби по-мужски,
И будь во всех смыслах со мной совершенным.
Взлечу высоко-высоко до небес,
Не важно, кукушка я, или ворона.
И что мне бескрылые крикнут из бездн
Не важно.
Мне нравится уединённость
И солнце.
Сгораю, но рядом с тобой
И падаю вниз в котловину реалий…
Не больно, не страшно, ведь это любовь,
Не птичья,
а просто любовь небывалая.

Ты думаешь легко снести яйцо,
когда не додают пшена и проса?
Воротишь виноватое лицо,
стараясь избежать моих вопросов.

И я, нахохлив перья, на насест
покорно, словно курица, взбираюсь.
Насесту в нашем доме место есть,
но нет его обещанному раю.

Я тоже обещала и уют,
и, так тобой желаемое, злато.
Но рай сулимый оказался дут.
и не зерном наполненным, а ватой.

А это значит, незачем квохтать,
над колыбелью распуская перья.
Воруешь из гнезда, как мелкий тать.
И оттого тебе уже не верю.

Не будет (так желаемых!) птенцов.
И можешь не надеяться на чудо:
не осчастливлю золотым яйцом
да и обычных никогда не будет.

Не будет ни уюта, ни тепла,
ни радости, ни ночью жаркой ласки...
Я из кубла лечу в гнездо орла.
А ты сиди, читай про Рябу сказки.

Ну что раскудахталась?
Крылами машешь…
Яйцо ей не нравится такого цвета –
отдай его деду и дело с концом.
Сами решат с бабой, как поступить.
И неча кудахтать!
Ела бы просо, как все…
Так нет, подавай ей лесну облепиху!
Я ж все лапы в кровь разодрал…
Иди, посмотри, не нашёл ли подарочек дед?

Несёт на ладони, не веря такому чуду –
яйцо золотое! Вот бабе-то будет диво!
Пущай отнесёт на базар, обменяет на платье,
Какое давно присмотрела, но купить не решалась…

А может себе оставить… сделать блесну
И вспомнить, как речка зовёт и как рыба взлетает
Ох, тяжкое бремя – решать…

А баба галушки кроит и песню поёт:
Солнце – яркий желток золотого яйца,
Хлеб на земле, соль в океане, курица ничего не знает,
Принесёт яичко и отдаст деду, дед – мне.
Замешу тесто, добавлю солнечное масло
Будет счастье в доме, каждому кто войдёт.
Кто первым войдёт тому счастье дважды.

Услышал дед – перешагнул порог:
Вот яичко – смотри…
Ахнула баба – и давай всю избу крестить!
Куриное счастье забрали, куриный бог не простит!
Отнеси ты его назад… осподи, свят, свят…

Дед, так бросил его в окно, что стало в комнате вдруг светло.
Так появилась луна на небе.
Дед до сих пор на блесну свою смотрит –
глаза слезятся…

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудела в седовласой
голове с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда
за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про Дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
которым колыбельные слышны.
Она им в одиночестве поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой,
в остывший дом, где счастье не живёт.

Писать - все средства хороши.
Призывны белые страницы.
И я беру перо жар-птицы
Из оперения души.
И полилась моя строка,
Картины чудные рисуя,
Немыслимо рождаясь всуе
Из настроенья, пустяка.
Царю над мрамором страниц,
Свои миры - волшебной птахой -
Творю без удержу и страха -
Без обязательств и границ.
Светлы потоки дивных рек...
Но срок приходит возвратиться.
И слышу:"курица не птица",
Я даже и не человек...
Синичкой жалко пискну:"Фьить..."
Я снова "выхухоль", "сорока"...
Жар-птица спрячется до срока,
Замрёт, чтоб перья сохранить.

У подножия горы, расположились миры,
Любопытные миры и очень разные.
Например, один из них неприметен, светел, тих,
Там живут и хлеб жуют ракообразные.

А другой угрюм и сер, никаких не знает мер,
Всё на глаз там безразмерно и безвременно.
Если в нём родишься ты, или скатишься с горы,
Будешь жить и хлеб живать весьма уверенно.

Правда, сколько проживёшь, не замеришь не поймёшь.
Но печалится не стоит по напрасному.
Посмотри скорей наверх, там летает птица стрех,
Потянись глазами к ней - она прекрасная!

Третий мир когда-то был, кто-то в нём когда-то жил,
Хлеб жевал как во втором ракообразные.
Но случилась там война и теперь одна луна,
Посещает этот мир с большой опаскою.

Вот и думаю, что стрех над горой умнее всех,
Над мирами он летает сердце радует.
Раков, любящих зерно, безразмерных пацанов,
И девчонок, живших раньше в мире атомном.

Недосуг болтать мне с вами,
Ведь бегу без пауз.
Мчусь я рысью по саванне,
Хоть не рысь, а страус.
Для чего бегу, забылось,
Но зачем-то надо,
Крылья маленькие — минус,
Нет с ногами сладу.
Тут подумать не успеешь,
А уже в галопе,
Из хвоста роняю перья,
Кто меня торопит?
Мозг орудует ногами
Так, на всякий случай,
Головной размером с гальку,
А спинной — могучий.
Лишь гепарды в гонке круче,
Где там человеку!
Если скачка мне наскучит,
Вот тогда с разбегу
Головой шарахну в почву —
Кустик я, не птица.
Отобью мозги? Да точно
Нечему отбиться!

Однажды невзрачная Курочка Ряба
Придвинулась к Пете, был сильный мороз:
"Ах, Петенька, милый, исполни хотя бы
Одну из куриных несбыточных грёз!"
Он мог бы ответить: "Ступай себе мимо!
Ни в жисть без любви я не стану отцом!"
Но Петя, привыкший к внебрачным экстримам,
Её одарил долгожданным яйцом.
Оно золотым оказалось и крепким.
Не вышло у бабы его распилить.
И труженик-дед, оторвавшись от репки,
Не смог показать молодецкую прыть:
Сердешный махал топором дровосека,
Пока не почувствовал боли в боку.
А мышка в то время скребла по сусекам:
"Здорово, парнище! Давай помогу!"
И прыгнула в когти к голодному Ваське,
Который смурлыкал Шопена в ушко...

Старик со старухой зажили, как в сказке,
На ферме среди золотых петушков.

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудела в седовласой
голове с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда
за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про Дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
которым колыбельные слышны.
Она им в одиночестве поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой,
в остывший дом, где счастье не живёт.

Писать - все средства хороши.
Призывны белые страницы.
И я беру перо жар-птицы
Из оперения души.
И полилась моя строка,
Картины чудные рисуя,
Немыслимо рождаясь всуе
Из настроенья, пустяка.
Царю над мрамором страниц,
Свои миры - волшебной птахой -
Творю без удержу и страха -
Без обязательств и границ.
Светлы потоки дивных рек...
Но срок приходит возвратиться.
И слышу:"курица не птица",
Я даже и не человек...
Синичкой жалко пискну:"Фьить..."
Я снова "выхухоль", "сорока"...
Жар-птица спрячется до срока,
Замрёт, чтоб перья сохранить.

Эти звёзды как птицы, что падают в тишину,
в тишину первобытных веков, невозможно дальних.
Там ветра – альбатросы в сиянии диких лун
над озёрами кружат, а воды ещё хрустальны.
Расскажите мне, птицы, о том, как менялся лик
распалённого солнца, как время крошило горы,
заточая их души в песчаные корабли.
Вы смотрели с небес на пустыни и на просторы,
вы вбирали в себя необъятную тишину.
Расскажите о том одиночестве несусветном.
Я поверю, приму, и, наверное, всё пойму.
…Может быть, и моё одиночество
станет эхом.

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудела в седовласой
голове с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда
за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про Дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
которым колыбельные слышны.
Она им в одиночестве поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой,
в остывший дом, где счастье не живёт.

Ну что раскудахталась?
Крылами машешь…
Яйцо ей не нравится такого цвета –
отдай его деду и дело с концом.
Сами решат с бабой, как поступить.
И неча кудахтать!
Ела бы просо, как все…
Так нет, подавай ей лесну облепиху!
Я ж все лапы в кровь разодрал…
Иди, посмотри, не нашёл ли подарочек дед?

Несёт на ладони, не веря такому чуду –
яйцо золотое! Вот бабе-то будет диво!
Пущай отнесёт на базар, обменяет на платье,
Какое давно присмотрела, но купить не решалась…

А может себе оставить… сделать блесну
И вспомнить, как речка зовёт и как рыба взлетает
Ох, тяжкое бремя – решать…

А баба галушки кроит и песню поёт:
Солнце – яркий желток золотого яйца,
Хлеб на земле, соль в океане, курица ничего не знает,
Принесёт яичко и отдаст деду, дед – мне.
Замешу тесто, добавлю солнечное масло
Будет счастье в доме, каждому кто войдёт.
Кто первым войдёт тому счастье дважды.

Услышал дед – перешагнул порог:
Вот яичко – смотри…
Ахнула баба – и давай всю избу крестить!
Куриное счастье забрали, куриный бог не простит!
Отнеси ты его назад… осподи, свят, свят…

Дед, так бросил его в окно, что стало в комнате вдруг светло.
Так появилась луна на небе.
Дед до сих пор на блесну свою смотрит –
глаза слезятся…

Эти звёзды как птицы, что падают в тишину,
в тишину первобытных веков, невозможно дальних.
Там ветра – альбатросы в сиянии диких лун
над озёрами кружат, а воды ещё хрустальны.
Расскажите мне, птицы, о том, как менялся лик
распалённого солнца, как время крошило горы,
заточая их души в песчаные корабли.
Вы смотрели с небес на пустыни и на просторы,
вы вбирали в себя необъятную тишину.
Расскажите о том одиночестве несусветном.
Я поверю, приму, и, наверное, всё пойму.
…Может быть, и моё одиночество
станет эхом.

Фейерверк, пальба нещадная!
Распускаются огни -
Многоцветные, парадные…
И кого теперь винить,
Что ответом с неба падают
Прям под ноги
По одной
Птицы, черные, громадные,
Вместе с теплою золой…

Я – птица,
я – верная птица твоя,
Быть может, кукушка, возможно, ворона,
Согласна спокойно и на воробья,
Лишь только смотри на меня восхищённо,
Лишь только зови покормиться с руки
И перья взъерошь,
стань моим продолженьем,
И в небо возьми, и люби по-мужски,
И будь во всех смыслах со мной совершенным.
Взлечу высоко-высоко до небес,
Не важно, кукушка я, или ворона.
И что мне бескрылые крикнут из бездн
Не важно.
Мне нравится уединённость
И солнце.
Сгораю, но рядом с тобой
И падаю вниз в котловину реалий…
Не больно, не страшно, ведь это любовь,
Не птичья,
а просто любовь небывалая.

Ты думаешь легко снести яйцо,
когда не додают пшена и проса?
Воротишь виноватое лицо,
стараясь избежать моих вопросов.

И я, нахохлив перья, на насест
покорно, словно курица, взбираюсь.
Насесту в нашем доме место есть,
но нет его обещанному раю.

Я тоже обещала и уют,
и, так тобой желаемое, злато.
Но рай сулимый оказался дут.
и не зерном наполненным, а ватой.

А это значит, незачем квохтать,
над колыбелью распуская перья.
Воруешь из гнезда, как мелкий тать.
И оттого тебе уже не верю.

Не будет (так желаемых!) птенцов.
И можешь не надеяться на чудо:
не осчастливлю золотым яйцом
да и обычных никогда не будет.

Не будет ни уюта, ни тепла,
ни радости, ни ночью жаркой ласки...
Я из кубла лечу в гнездо орла.
А ты сиди, читай про Рябу сказки.

У подножия горы, расположились миры,
Любопытные миры и очень разные.
Например, один из них неприметен, светел, тих,
Там живут и хлеб жуют ракообразные.

А другой угрюм и сер, никаких не знает мер,
Всё на глаз там безразмерно и безвременно.
Если в нём родишься ты, или скатишься с горы,
Будешь жить и хлеб живать весьма уверенно.

Правда, сколько проживёшь, не замеришь не поймёшь.
Но печалится не стоит по напрасному.
Посмотри скорей наверх, там летает птица стрех,
Потянись глазами к ней - она прекрасная!

Третий мир когда-то был, кто-то в нём когда-то жил,
Хлеб жевал как во втором ракообразные.
Но случилась там война и теперь одна луна,
Посещает этот мир с большой опаскою.

Вот и думаю, что стрех над горой умнее всех,
Над мирами он летает сердце радует.
Раков, любящих зерно, безразмерных пацанов,
И девчонок, живших раньше в мире атомном.

Ну что раскудахталась?
Крылами машешь…
Яйцо ей не нравится такого цвета –
отдай его деду и дело с концом.
Сами решат с бабой, как поступить.
И неча кудахтать!
Ела бы просо, как все…
Так нет, подавай ей лесну облепиху!
Я ж все лапы в кровь разодрал…
Иди, посмотри, не нашёл ли подарочек дед?

Несёт на ладони, не веря такому чуду –
яйцо золотое! Вот бабе-то будет диво!
Пущай отнесёт на базар, обменяет на платье,
Какое давно присмотрела, но купить не решалась…

А может себе оставить… сделать блесну
И вспомнить, как речка зовёт и как рыба взлетает
Ох, тяжкое бремя – решать…

А баба галушки кроит и песню поёт:
Солнце – яркий желток золотого яйца,
Хлеб на земле, соль в океане, курица ничего не знает,
Принесёт яичко и отдаст деду, дед – мне.
Замешу тесто, добавлю солнечное масло
Будет счастье в доме, каждому кто войдёт.
Кто первым войдёт тому счастье дважды.

Услышал дед – перешагнул порог:
Вот яичко – смотри…
Ахнула баба – и давай всю избу крестить!
Куриное счастье забрали, куриный бог не простит!
Отнеси ты его назад… осподи, свят, свят…

Дед, так бросил его в окно, что стало в комнате вдруг светло.
Так появилась луна на небе.
Дед до сих пор на блесну свою смотрит –
глаза слезятся…

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудела в седовласой
голове с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда
за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про Дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
которым колыбельные слышны.
Она им в одиночестве поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой,
в остывший дом, где счастье не живёт.

Недосуг болтать мне с вами,
Ведь бегу без пауз.
Мчусь я рысью по саванне,
Хоть не рысь, а страус.
Для чего бегу, забылось,
Но зачем-то надо,
Крылья маленькие — минус,
Нет с ногами сладу.
Тут подумать не успеешь,
А уже в галопе,
Из хвоста роняю перья,
Кто меня торопит?
Мозг орудует ногами
Так, на всякий случай,
Головной размером с гальку,
А спинной — могучий.
Лишь гепарды в гонке круче,
Где там человеку!
Если скачка мне наскучит,
Вот тогда с разбегу
Головой шарахну в почву —
Кустик я, не птица.
Отобью мозги? Да точно
Нечему отбиться!

Эти звёзды как птицы, что падают в тишину,
в тишину первобытных веков, невозможно дальних.
Там ветра – альбатросы в сиянии диких лун
над озёрами кружат, а воды ещё хрустальны.
Расскажите мне, птицы, о том, как менялся лик
распалённого солнца, как время крошило горы,
заточая их души в песчаные корабли.
Вы смотрели с небес на пустыни и на просторы,
вы вбирали в себя необъятную тишину.
Расскажите о том одиночестве несусветном.
Я поверю, приму, и, наверное, всё пойму.
…Может быть, и моё одиночество
станет эхом.

Воробьишка отчаянный, перьев комок,
Налетел на ворону и вытолкать смог
От потомства его, от родного гнезда.
Расчирикался смело: ;"Пошла! Ты куда?"
И его воробьиный отчаянный крик:
"Чик-чирик", - словно львиный раскатистый рык.

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудела в седовласой
голове с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда
за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про Дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
которым колыбельные слышны.
Она им в одиночестве поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой,
в остывший дом, где счастье не живёт.

разлетелись перья
маками в степи –
розовый фламинго
заблудился, спит…

слышно - снится море,
ласковый прилив,
клювом перья моет,
ходит на мели

Эти звёзды как птицы, что падают в тишину,
в тишину первобытных веков, невозможно дальних.
Там ветра – альбатросы в сиянии диких лун
над озёрами кружат, а воды ещё хрустальны.
Расскажите мне, птицы, о том, как менялся лик
распалённого солнца, как время крошило горы,
заточая их души в песчаные корабли.
Вы смотрели с небес на пустыни и на просторы,
вы вбирали в себя необъятную тишину.
Расскажите о том одиночестве несусветном.
Я поверю, приму, и, наверное, всё пойму.
…Может быть, и моё одиночество
станет эхом.

Выкладывая жгущий хоровац,
Ануш с тоской разглядывала внука,
за год они увиделись лишь раз –
подрос-то как...
И долгая разлука гудела в седовласой
голове с тех пор, как сын забрал семью во Франкфурт.
А ей осталось ждать, когда
за ней
слетятся божьи птицы спозаранку.
Внук ей взахлёб про Рёмер и про Цайль,
про Дом-музей, где рос великий Гёте,
рассказывает с важностью (в отца),
по-деловому вдаль на горы смотрит.
Готовый взять одну из тех вершин,
которые всё детство будут сниться.
А что Ануш? Остались божьи птицы,
которым колыбельные слышны.
Она им в одиночестве поёт,
качая ветви вызревшей оливы.
И птицы к ней слетаются — к счастливой,
в остывший дом, где счастье не живёт.

Писать - все средства хороши.
Призывны белые страницы.
И я беру перо жар-птицы
Из оперения души.
И полилась моя строка,
Картины чудные рисуя,
Немыслимо рождаясь всуе
Из настроенья, пустяка.
Царю над мрамором страниц,
Свои миры - волшебной птахой -
Творю без удержу и страха -
Без обязательств и границ.
Светлы потоки дивных рек...
Но срок приходит возвратиться.
И слышу:"курица не птица",
Я даже и не человек...
Синичкой жалко пискну:"Фьить..."
Я снова "выхухоль", "сорока"...
Жар-птица спрячется до срока,
Замрёт, чтоб перья сохранить.

Птицам в небе грусть не снится,
Даже если птицы спят.
Мне приснились птичьи лица
И прощальный скорбный взгляд.
Сорок птиц кружилось близко,
Сорок первая - вдали.
У подножья обелиска
Словно не было земли,
Словно я парила тоже,
И​ спуститься не могла,
Но шептала я:​ " О боже!",
Значит птицей не была.
Птицам в небе грусть не снится,
Мне приснился обелиск.
Я смогла остановиться,
Но таким ты мне
не снись.

Эти звёзды как птицы, что падают в тишину,
в тишину первобытных веков, невозможно дальних.
Там ветра – альбатросы в сиянии диких лун
над озёрами кружат, а воды ещё хрустальны.
Расскажите мне, птицы, о том, как менялся лик
распалённого солнца, как время крошило горы,
заточая их души в песчаные корабли.
Вы смотрели с небес на пустыни и на просторы,
вы вбирали в себя необъятную тишину.
Расскажите о том одиночестве несусветном.
Я поверю, приму, и, наверное, всё пойму.
…Может быть, и моё одиночество
станет эхом.

Фейерверк, пальба нещадная!
Распускаются огни -
Многоцветные, парадные…
И кого теперь винить,
Что ответом с неба падают
Прям под ноги
По одной
Птицы, черные, громадные,
Вместе с теплою золой…

разлетелись перья
маками в степи –
розовый фламинго
заблудился, спит…

слышно - снится море,
ласковый прилив,
клювом перья моет,
ходит на мели

Эти звёзды как птицы, что падают в тишину,
в тишину первобытных веков, невозможно дальних.
Там ветра – альбатросы в сиянии диких лун
над озёрами кружат, а воды ещё хрустальны.
Расскажите мне, птицы, о том, как менялся лик
распалённого солнца, как время крошило горы,
заточая их души в песчаные корабли.
Вы смотрели с небес на пустыни и на просторы,
вы вбирали в себя необъятную тишину.
Расскажите о том одиночестве несусветном.
Я поверю, приму, и, наверное, всё пойму.
…Может быть, и моё одиночество
станет эхом.

Воробьишка отчаянный, перьев комок,
Налетел на ворону и вытолкать смог
От потомства его, от родного гнезда.
Расчирикался смело: ;"Пошла! Ты куда?"
И его воробьиный отчаянный крик:
"Чик-чирик", - словно львиный раскатистый рык.

Однажды невзрачная Курочка Ряба
Придвинулась к Пете, был сильный мороз:
"Ах, Петенька, милый, исполни хотя бы
Одну из куриных несбыточных грёз!"
Он мог бы ответить: "Ступай себе мимо!
Ни в жисть без любви я не стану отцом!"
Но Петя, привыкший к внебрачным экстримам,
Её одарил долгожданным яйцом.
Оно золотым оказалось и крепким.
Не вышло у бабы его распилить.
И труженик-дед, оторвавшись от репки,
Не смог показать молодецкую прыть:
Сердешный махал топором дровосека,
Пока не почувствовал боли в боку.
А мышка в то время скребла по сусекам:
"Здорово, парнище! Давай помогу!"
И прыгнула в когти к голодному Ваське,
Который смурлыкал Шопена в ушко...

Старик со старухой зажили, как в сказке,
На ферме среди золотых петушков.

разлетелись перья
маками в степи –
розовый фламинго
заблудился, спит…

слышно - снится море,
ласковый прилив,
клювом перья моет,
ходит на мели

Воробьишка отчаянный, перьев комок,
Налетел на ворону и вытолкать смог
От потомства его, от родного гнезда.
Расчирикался смело: ;"Пошла! Ты куда?"
И его воробьиный отчаянный крик:
"Чик-чирик", - словно львиный раскатистый рык.