Куда я влезла? Ну, куда я влезла?
Здесь асы, монстры, непонятно кто
Не зря свои просиживают кресла,
Живя уютно в месте обжитом.

Безбашенное пишут, и логично
Уйти оттуда, полы подобрав.
На кухне есть вареньице клубничное
И борщ варить, и не жалеть приправ.

Пишу стихи я… Вот же – парадоксы!..
Теряюсь в рифмах, в ритме и в словах.
И мой неопыт сотни раз обжёгся,
Блуждая по своим стихам впотьмах.

– Без темы напишите, что угодно! –
Так говорят, – но удивите нас. –
Сегодня поэтический субботник.
И я бумагу с ручкой в зубы: Щас!

Сама себе опять противоречу,
Уйти б… Но мной утерян здравый смысл.
Пишу легко продольно- поперечно,
Какие линии – такая мысль…

Взмахнешь, бывало, в праздники рукой,
и ломятся столы от всякой снеди.
И льются вина огненной рекой,
и шумною толпою гости едут.

А после заводили хоровод,
нанизывая звезды на верёвки.
И лебеди из белых рукавов
выпархивали в форточки хрущевки

и медленно кружили над землей,
и сбрасывали перья на скамейки.
И был в меня без памяти влюблен
печальный мальчик с внешностью библейской.

В вечерний сумрак кутались дома,
а дворник посыпал дорожки солью
и наблюдал за этими двумя,
не знавшими, что делают с любовью.

Пришёл на блиц, а там засада:
Какая мутная игра...
Ведущий речь толкнул что надо
Писать о завтра, но вчера.

И вот кладовку разбираю,
Куда девался мелафон?
Сегодня, если начеркаю
Стихи сказал не примет он.

А в ней до черта накопилось,
Ждёт гравицапа с юных лет.
Пол крякозябры закатилось,
И мозготропный пистолет.

От Электрона кнопка "Выкл.",
И Терминатора очки,
"Рояль" нашёл и с горя выпил,
Заев конфетами "Рачки".

Весь закопался в куче хлама,
Такой друзья кордебалет.
В руках кэцэ, на лбу панама,
А мелофона вовсе нет.

Спущусь на ПКП по сходням,
Навешав Призраку лапшу.
Стих предложу ему сегодня,
Сказав, что завтра напишу...

Ни выспаться. Ни сдохнуть. Ни воскреснуть.
Бессонница в двух настроениях
Ася Анистратенко

Двенадцать. Час. Четыре. Вновь рассвет
долбит лучом полусозревшим темя.
Нет сил. Нет радости. И мыслей нет.
И в жизни всей ни толку, ни системы.

Который месяц без святого сна!
Лишь иногда проваливаюсь в бездну.
Но возвращаюсь, не достигнув дна.
Снотворные ж до блёва бесполезны.

И овцы замусолены давно.
В бесформенную массу сбилось стадо.
Уже не сосчитаешь по одной.
Как будто их смешал шальной торнадо.

А днём проклятых чувств кромешный ад -
нечистый вспять отправил киноленту,
и, предложив какой-то опиат,
высвечивает худшие моменты.

С любовью перемешан этот бред,
сомнамбульно-скоктейленное чувство.
Рассудок переполнен, перегрет.
Но на кону зияет дубль пусто.

Ты, как обычно, холоден и сух.
Ты знать не знаешь о моей кручине.
Я никогда не говорила вслух
о том, что ты - бессонницы причина.

Опять заката вспышка. Яркий свет -
и ночь придёт, как кроткая овечка.
Я мысленно (увы, здесь церкви нет)
за здравие твоё поставлю свечку.

Шепнув безвольно:"Господи, прости...",
окрашу сахар капелькой абсента....

Но, раз уже родился этот стих...
Пойти, с утра подать на алименты?

У прораба Селезнёва зашалило сердце,
Был полсотни лет здоровым - тут вдруг разболелся.
Разговор с врачом был долог: отдых, труд, привычки,
Всё замерил кардиолог, выписал больничный.
Непременно санаторий, спорт без фанатизма,
Десять дней на Мёртвом море. Смена стиля жизни.
Процедуры в синих глинах, в гейзерах Камчатки.
Пища без холестерина, овощи с клетчаткой.
Селезнёв болеть не хочет, выполнил заветы,
Подлечил суставы, почки - помогла диета.
Посвежел, расцвёл, но здесь задумался о сумме -
Посчитал расход за месяц и к обеду умер.

Я бы хотела попробовать стать мужчиной:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Вдруг уходя без какой-то явной причины?
Им всё равно? Может быть, всё-таки грустно им?

Я бы хотела попробовать стать собакой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Нам подавая хвостом и голосом знаки,
Искренние, простые и безыскусные?

Я бы хотела попробовать стать звездою:
Так интересно узнать – а что они чувствуют?
Пять миллиардов лет – и быть молодою!
Видеть галактики дальние, захолустные...

Я бы хотела попробовать стать супругой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Трогая бицепс мужа – давно не упругий,
Так же, как в юности, буйствуют и безумствуют?

Я бы хотела попробовать...

Ни выспаться. Ни сдохнуть. Ни воскреснуть.
Бессонница в двух настроениях
Ася Анистратенко

Двенадцать. Час. Четыре. Вновь рассвет
долбит лучом полусозревшим темя.
Нет сил. Нет радости. И мыслей нет.
И в жизни всей ни толку, ни системы.

Который месяц без святого сна!
Лишь иногда проваливаюсь в бездну.
Но возвращаюсь, не достигнув дна.
Снотворные ж до блёва бесполезны.

И овцы замусолены давно.
В бесформенную массу сбилось стадо.
Уже не сосчитаешь по одной.
Как будто их смешал шальной торнадо.

А днём проклятых чувств кромешный ад -
нечистый вспять отправил киноленту,
и, предложив какой-то опиат,
высвечивает худшие моменты.

С любовью перемешан этот бред,
сомнамбульно-скоктейленное чувство.
Рассудок переполнен, перегрет.
Но на кону зияет дубль пусто.

Ты, как обычно, холоден и сух.
Ты знать не знаешь о моей кручине.
Я никогда не говорила вслух
о том, что ты - бессонницы причина.

Опять заката вспышка. Яркий свет -
и ночь придёт, как кроткая овечка.
Я мысленно (увы, здесь церкви нет)
за здравие твоё поставлю свечку.

Шепнув безвольно:"Господи, прости...",
окрашу сахар капелькой абсента....

Но, раз уже родился этот стих...
Пойти, с утра подать на алименты?

В черном небе белый ворон,
Бок с отливом синевы.
Угли, желтые на чёрном,
Крошат хлопья хохломы.
На берёзе шишки плачут,
Свинопас пасёт гусей,
Слон танцует кукарачу,
В рукава течёт ручей.
Камнепадом выбил зубы
Крокодилу холм крутой.
На охоту вышел зубр,
И велел кукушке: "Пой!".
Месяц выпал однорогий,
Камнем в шуме утонул,
Ёжик сбил сосну с дороги,
И на дереве уснул.

Бывает, всё просто - понятно ежу.
Только, увы, не мне.
Я с внутренним голосом не дружу -
не на одной волне.
Вот чувствую, что не туда иду,
и надо бы мне свернуть.
Но будто назло себе, на беду
неверный продолжу путь.
Бывает порой на душе раздрай,
мужик подложил свинью.
Он просит, и голос мне: " Не давай!"
Но я всё равно даю.
И мята, и клята невесть за что.
И снова мне свет не мил.
Мне голос: " Башка твоя - решето.
А я тебе говорил!"
Отвечу: "Как будто сошла с ума,
Безбашена от любви.
Да дура я, знаю давно сама.
Ты душу-то не трави!"
Всё шепчет, всё лезет в судьбу мою,
обрыдла его узда.
Когда-нибудь зеркало разобью,
заткну его навсегда.

Пришёл на блиц, а там засада:
Какая мутная игра...
Ведущий речь толкнул что надо
Писать о завтра, но вчера.

И вот кладовку разбираю,
Куда девался мелафон?
Сегодня, если начеркаю
Стихи сказал не примет он.

А в ней до черта накопилось,
Ждёт гравицапа с юных лет.
Пол крякозябры закатилось,
И мозготропный пистолет.

От Электрона кнопка "Выкл.",
И Терминатора очки,
"Рояль" нашёл и с горя выпил,
Заев конфетами "Рачки".

Весь закопался в куче хлама,
Такой друзья кордебалет.
В руках кэцэ, на лбу панама,
А мелофона вовсе нет.

Спущусь на ПКП по сходням,
Навешав Призраку лапшу.
Стих предложу ему сегодня,
Сказав, что завтра напишу...

Ни выспаться. Ни сдохнуть. Ни воскреснуть.
Бессонница в двух настроениях
Ася Анистратенко

Двенадцать. Час. Четыре. Вновь рассвет
долбит лучом полусозревшим темя.
Нет сил. Нет радости. И мыслей нет.
И в жизни всей ни толку, ни системы.

Который месяц без святого сна!
Лишь иногда проваливаюсь в бездну.
Но возвращаюсь, не достигнув дна.
Снотворные ж до блёва бесполезны.

И овцы замусолены давно.
В бесформенную массу сбилось стадо.
Уже не сосчитаешь по одной.
Как будто их смешал шальной торнадо.

А днём проклятых чувств кромешный ад -
нечистый вспять отправил киноленту,
и, предложив какой-то опиат,
высвечивает худшие моменты.

С любовью перемешан этот бред,
сомнамбульно-скоктейленное чувство.
Рассудок переполнен, перегрет.
Но на кону зияет дубль пусто.

Ты, как обычно, холоден и сух.
Ты знать не знаешь о моей кручине.
Я никогда не говорила вслух
о том, что ты - бессонницы причина.

Опять заката вспышка. Яркий свет -
и ночь придёт, как кроткая овечка.
Я мысленно (увы, здесь церкви нет)
за здравие твоё поставлю свечку.

Шепнув безвольно:"Господи, прости...",
окрашу сахар капелькой абсента....

Но, раз уже родился этот стих...
Пойти, с утра подать на алименты?

Сезонным лихорадкам не подвержен,
выпячиваю глаз, бью буквы в монитор.
Ума всё больше, а пишу всё реже.

Стеклопакет скрывает шелест липы -
картинка есть, а звуков больше нет.
Где вы, собачий лай, вороньи хрипы?

В приёмнике моём поигрывает джаз,
репертуар годами не сменяем.
На единичку звук. А мне как раз.

Фан-клуб закрыт и летние сезоны
смерили прыть.
Где нынче снять футболку и кальсоны,
куда уплыть?

Где жители добры и несмышлёны?
Где вымирают синие киты?
Где пастой обзывают макароны?
Где на песочке флаги чистоты?

Начертан путь в российские пенаты.
Там оканье и окунь светлоок,
Там раньше арестанты аты-баты,
А нынче хостел. Нажимаю. ОК.

С листа я осень пролистаю, истаю звуками. И стаей стылых утомлённых листьев.
Устами тем, тамтамами и стами уст усталых гобоисток
Стократное стаккато повторю. И вторить будут звуки-одалиски
Искликанным гобоем сентябрю.

Сверстаю в стаю ветра вёрсты. Сметая всё, метаться стану, урывками спокоен, истин.
У истины стены – тень тишины в тропинку-топотушку втисну:
Стаккато в такт, стократно такт в повтор, как «Отче наш» творил старик Паисий,
Истачивая небо к октябрю…

Сверяя сроки, веря, меря, вверяя мир рокочущему утру окоченевшей сини
Усилю, коль осилю, не робея, переборы слов красивых –
Истока сток из уст ста гобоисток – слово осенённое Россией,
Исчерпывая речи,
                            тропарю…

Взмахнешь, бывало, в праздники рукой,
и ломятся столы от всякой снеди.
И льются вина огненной рекой,
и шумною толпою гости едут.

А после заводили хоровод,
нанизывая звезды на верёвки.
И лебеди из белых рукавов
выпархивали в форточки хрущевки

и медленно кружили над землей,
и сбрасывали перья на скамейки.
И был в меня без памяти влюблен
печальный мальчик с внешностью библейской.

В вечерний сумрак кутались дома,
а дворник посыпал дорожки солью
и наблюдал за этими двумя,
не знавшими, что делают с любовью.

Послушай, — стучит ли дождь, шелестит листва,
поют ли птицы навзрыд, или воет ветер шальной, —
послушай, как дивно свободны эти слова,
которыми жизнь говорит с тобой и со мной,
никто не хозяин им, никто не указ,
они никогда нигде никому ничего не должны,
но если ты затыкаешь уши из раза в раз,
то кто виноват, что они тебе не слышны?

Как любят рыдать о свободе её рабы!
Кричат в микрофоны с трибун, в теле-радио — стон и вой,
и как им не выть, не кричать и оскаленными не быть,
им — всем, на цепи, и на каждом — ошейник свой?

А я, не спросясь, безбашенно, от души пишу,
меня не заботят ничуть эта всемирная кутерьма,
скандалы и драмы, что разыгрывает очередной шут…
Я не борюсь, не боюсь за свободу.
Она — это я сама.

Сезонным лихорадкам не подвержен,
выпячиваю глаз, бью буквы в монитор.
Ума всё больше, а пишу всё реже.

Стеклопакет скрывает шелест липы -
картинка есть, а звуков больше нет.
Где вы, собачий лай, вороньи хрипы?

В приёмнике моём поигрывает джаз,
репертуар годами не сменяем.
На единичку звук. А мне как раз.

Фан-клуб закрыт и летние сезоны
смерили прыть.
Где нынче снять футболку и кальсоны,
куда уплыть?

Где жители добры и несмышлёны?
Где вымирают синие киты?
Где пастой обзывают макароны?
Где на песочке флаги чистоты?

Начертан путь в российские пенаты.
Там оканье и окунь светлоок,
Там раньше арестанты аты-баты,
А нынче хостел. Нажимаю. ОК.

С листа я осень пролистаю, истаю звуками. И стаей стылых утомлённых листьев.
Устами тем, тамтамами и стами уст усталых гобоисток
Стократное стаккато повторю. И вторить будут звуки-одалиски
Искликанным гобоем сентябрю.

Сверстаю в стаю ветра вёрсты. Сметая всё, метаться стану, урывками спокоен, истин.
У истины стены – тень тишины в тропинку-топотушку втисну:
Стаккато в такт, стократно такт в повтор, как «Отче наш» творил старик Паисий,
Истачивая небо к октябрю…

Сверяя сроки, веря, меря, вверяя мир рокочущему утру окоченевшей сини
Усилю, коль осилю, не робея, переборы слов красивых –
Истока сток из уст ста гобоисток – слово осенённое Россией,
Исчерпывая речи,
                            тропарю…

Я бы хотела попробовать стать мужчиной:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Вдруг уходя без какой-то явной причины?
Им всё равно? Может быть, всё-таки грустно им?

Я бы хотела попробовать стать собакой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Нам подавая хвостом и голосом знаки,
Искренние, простые и безыскусные?

Я бы хотела попробовать стать звездою:
Так интересно узнать – а что они чувствуют?
Пять миллиардов лет – и быть молодою!
Видеть галактики дальние, захолустные...

Я бы хотела попробовать стать супругой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Трогая бицепс мужа – давно не упругий,
Так же, как в юности, буйствуют и безумствуют?

Я бы хотела попробовать...

Ни выспаться. Ни сдохнуть. Ни воскреснуть.
Бессонница в двух настроениях
Ася Анистратенко

Двенадцать. Час. Четыре. Вновь рассвет
долбит лучом полусозревшим темя.
Нет сил. Нет радости. И мыслей нет.
И в жизни всей ни толку, ни системы.

Который месяц без святого сна!
Лишь иногда проваливаюсь в бездну.
Но возвращаюсь, не достигнув дна.
Снотворные ж до блёва бесполезны.

И овцы замусолены давно.
В бесформенную массу сбилось стадо.
Уже не сосчитаешь по одной.
Как будто их смешал шальной торнадо.

А днём проклятых чувств кромешный ад -
нечистый вспять отправил киноленту,
и, предложив какой-то опиат,
высвечивает худшие моменты.

С любовью перемешан этот бред,
сомнамбульно-скоктейленное чувство.
Рассудок переполнен, перегрет.
Но на кону зияет дубль пусто.

Ты, как обычно, холоден и сух.
Ты знать не знаешь о моей кручине.
Я никогда не говорила вслух
о том, что ты - бессонницы причина.

Опять заката вспышка. Яркий свет -
и ночь придёт, как кроткая овечка.
Я мысленно (увы, здесь церкви нет)
за здравие твоё поставлю свечку.

Шепнув безвольно:"Господи, прости...",
окрашу сахар капелькой абсента....

Но, раз уже родился этот стих...
Пойти, с утра подать на алименты?

Сезонным лихорадкам не подвержен,
выпячиваю глаз, бью буквы в монитор.
Ума всё больше, а пишу всё реже.

Стеклопакет скрывает шелест липы -
картинка есть, а звуков больше нет.
Где вы, собачий лай, вороньи хрипы?

В приёмнике моём поигрывает джаз,
репертуар годами не сменяем.
На единичку звук. А мне как раз.

Фан-клуб закрыт и летние сезоны
смерили прыть.
Где нынче снять футболку и кальсоны,
куда уплыть?

Где жители добры и несмышлёны?
Где вымирают синие киты?
Где пастой обзывают макароны?
Где на песочке флаги чистоты?

Начертан путь в российские пенаты.
Там оканье и окунь светлоок,
Там раньше арестанты аты-баты,
А нынче хостел. Нажимаю. ОК.

Куда я влезла? Ну, куда я влезла?
Здесь асы, монстры, непонятно кто
Не зря свои просиживают кресла,
Живя уютно в месте обжитом.

Безбашенное пишут, и логично
Уйти оттуда, полы подобрав.
На кухне есть вареньице клубничное
И борщ варить, и не жалеть приправ.

Пишу стихи я… Вот же – парадоксы!..
Теряюсь в рифмах, в ритме и в словах.
И мой неопыт сотни раз обжёгся,
Блуждая по своим стихам впотьмах.

– Без темы напишите, что угодно! –
Так говорят, – но удивите нас. –
Сегодня поэтический субботник.
И я бумагу с ручкой в зубы: Щас!

Сама себе опять противоречу,
Уйти б… Но мной утерян здравый смысл.
Пишу легко продольно- поперечно,
Какие линии – такая мысль…

Взмахнешь, бывало, в праздники рукой,
и ломятся столы от всякой снеди.
И льются вина огненной рекой,
и шумною толпою гости едут.

А после заводили хоровод,
нанизывая звезды на верёвки.
И лебеди из белых рукавов
выпархивали в форточки хрущевки

и медленно кружили над землей,
и сбрасывали перья на скамейки.
И был в меня без памяти влюблен
печальный мальчик с внешностью библейской.

В вечерний сумрак кутались дома,
а дворник посыпал дорожки солью
и наблюдал за этими двумя,
не знавшими, что делают с любовью.

Послушай, — стучит ли дождь, шелестит листва,
поют ли птицы навзрыд, или воет ветер шальной, —
послушай, как дивно свободны эти слова,
которыми жизнь говорит с тобой и со мной,
никто не хозяин им, никто не указ,
они никогда нигде никому ничего не должны,
но если ты затыкаешь уши из раза в раз,
то кто виноват, что они тебе не слышны?

Как любят рыдать о свободе её рабы!
Кричат в микрофоны с трибун, в теле-радио — стон и вой,
и как им не выть, не кричать и оскаленными не быть,
им — всем, на цепи, и на каждом — ошейник свой?

А я, не спросясь, безбашенно, от души пишу,
меня не заботят ничуть эта всемирная кутерьма,
скандалы и драмы, что разыгрывает очередной шут…
Я не борюсь, не боюсь за свободу.
Она — это я сама.

У прораба Селезнёва зашалило сердце,
Был полсотни лет здоровым - тут вдруг разболелся.
Разговор с врачом был долог: отдых, труд, привычки,
Всё замерил кардиолог, выписал больничный.
Непременно санаторий, спорт без фанатизма,
Десять дней на Мёртвом море. Смена стиля жизни.
Процедуры в синих глинах, в гейзерах Камчатки.
Пища без холестерина, овощи с клетчаткой.
Селезнёв болеть не хочет, выполнил заветы,
Подлечил суставы, почки - помогла диета.
Посвежел, расцвёл, но здесь задумался о сумме -
Посчитал расход за месяц и к обеду умер.

Бывает, всё просто - понятно ежу.
Только, увы, не мне.
Я с внутренним голосом не дружу -
не на одной волне.
Вот чувствую, что не туда иду,
и надо бы мне свернуть.
Но будто назло себе, на беду
неверный продолжу путь.
Бывает порой на душе раздрай,
мужик подложил свинью.
Он просит, и голос мне: " Не давай!"
Но я всё равно даю.
И мята, и клята невесть за что.
И снова мне свет не мил.
Мне голос: " Башка твоя - решето.
А я тебе говорил!"
Отвечу: "Как будто сошла с ума,
Безбашена от любви.
Да дура я, знаю давно сама.
Ты душу-то не трави!"
Всё шепчет, всё лезет в судьбу мою,
обрыдла его узда.
Когда-нибудь зеркало разобью,
заткну его навсегда.

С листа я осень пролистаю, истаю звуками. И стаей стылых утомлённых листьев.
Устами тем, тамтамами и стами уст усталых гобоисток
Стократное стаккато повторю. И вторить будут звуки-одалиски
Искликанным гобоем сентябрю.

Сверстаю в стаю ветра вёрсты. Сметая всё, метаться стану, урывками спокоен, истин.
У истины стены – тень тишины в тропинку-топотушку втисну:
Стаккато в такт, стократно такт в повтор, как «Отче наш» творил старик Паисий,
Истачивая небо к октябрю…

Сверяя сроки, веря, меря, вверяя мир рокочущему утру окоченевшей сини
Усилю, коль осилю, не робея, переборы слов красивых –
Истока сток из уст ста гобоисток – слово осенённое Россией,
Исчерпывая речи,
                            тропарю…

У прораба Селезнёва зашалило сердце,
Был полсотни лет здоровым - тут вдруг разболелся.
Разговор с врачом был долог: отдых, труд, привычки,
Всё замерил кардиолог, выписал больничный.
Непременно санаторий, спорт без фанатизма,
Десять дней на Мёртвом море. Смена стиля жизни.
Процедуры в синих глинах, в гейзерах Камчатки.
Пища без холестерина, овощи с клетчаткой.
Селезнёв болеть не хочет, выполнил заветы,
Подлечил суставы, почки - помогла диета.
Посвежел, расцвёл, но здесь задумался о сумме -
Посчитал расход за месяц и к обеду умер.

Ни выспаться. Ни сдохнуть. Ни воскреснуть.
Бессонница в двух настроениях
Ася Анистратенко

Двенадцать. Час. Четыре. Вновь рассвет
долбит лучом полусозревшим темя.
Нет сил. Нет радости. И мыслей нет.
И в жизни всей ни толку, ни системы.

Который месяц без святого сна!
Лишь иногда проваливаюсь в бездну.
Но возвращаюсь, не достигнув дна.
Снотворные ж до блёва бесполезны.

И овцы замусолены давно.
В бесформенную массу сбилось стадо.
Уже не сосчитаешь по одной.
Как будто их смешал шальной торнадо.

А днём проклятых чувств кромешный ад -
нечистый вспять отправил киноленту,
и, предложив какой-то опиат,
высвечивает худшие моменты.

С любовью перемешан этот бред,
сомнамбульно-скоктейленное чувство.
Рассудок переполнен, перегрет.
Но на кону зияет дубль пусто.

Ты, как обычно, холоден и сух.
Ты знать не знаешь о моей кручине.
Я никогда не говорила вслух
о том, что ты - бессонницы причина.

Опять заката вспышка. Яркий свет -
и ночь придёт, как кроткая овечка.
Я мысленно (увы, здесь церкви нет)
за здравие твоё поставлю свечку.

Шепнув безвольно:"Господи, прости...",
окрашу сахар капелькой абсента....

Но, раз уже родился этот стих...
Пойти, с утра подать на алименты?

Сезонным лихорадкам не подвержен,
выпячиваю глаз, бью буквы в монитор.
Ума всё больше, а пишу всё реже.

Стеклопакет скрывает шелест липы -
картинка есть, а звуков больше нет.
Где вы, собачий лай, вороньи хрипы?

В приёмнике моём поигрывает джаз,
репертуар годами не сменяем.
На единичку звук. А мне как раз.

Фан-клуб закрыт и летние сезоны
смерили прыть.
Где нынче снять футболку и кальсоны,
куда уплыть?

Где жители добры и несмышлёны?
Где вымирают синие киты?
Где пастой обзывают макароны?
Где на песочке флаги чистоты?

Начертан путь в российские пенаты.
Там оканье и окунь светлоок,
Там раньше арестанты аты-баты,
А нынче хостел. Нажимаю. ОК.

У прораба Селезнёва зашалило сердце,
Был полсотни лет здоровым - тут вдруг разболелся.
Разговор с врачом был долог: отдых, труд, привычки,
Всё замерил кардиолог, выписал больничный.
Непременно санаторий, спорт без фанатизма,
Десять дней на Мёртвом море. Смена стиля жизни.
Процедуры в синих глинах, в гейзерах Камчатки.
Пища без холестерина, овощи с клетчаткой.
Селезнёв болеть не хочет, выполнил заветы,
Подлечил суставы, почки - помогла диета.
Посвежел, расцвёл, но здесь задумался о сумме -
Посчитал расход за месяц и к обеду умер.

Я бы хотела попробовать стать мужчиной:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Вдруг уходя без какой-то явной причины?
Им всё равно? Может быть, всё-таки грустно им?

Я бы хотела попробовать стать собакой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Нам подавая хвостом и голосом знаки,
Искренние, простые и безыскусные?

Я бы хотела попробовать стать звездою:
Так интересно узнать – а что они чувствуют?
Пять миллиардов лет – и быть молодою!
Видеть галактики дальние, захолустные...

Я бы хотела попробовать стать супругой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Трогая бицепс мужа – давно не упругий,
Так же, как в юности, буйствуют и безумствуют?

Я бы хотела попробовать...

Бывает, всё просто - понятно ежу.
Только, увы, не мне.
Я с внутренним голосом не дружу -
не на одной волне.
Вот чувствую, что не туда иду,
и надо бы мне свернуть.
Но будто назло себе, на беду
неверный продолжу путь.
Бывает порой на душе раздрай,
мужик подложил свинью.
Он просит, и голос мне: " Не давай!"
Но я всё равно даю.
И мята, и клята невесть за что.
И снова мне свет не мил.
Мне голос: " Башка твоя - решето.
А я тебе говорил!"
Отвечу: "Как будто сошла с ума,
Безбашена от любви.
Да дура я, знаю давно сама.
Ты душу-то не трави!"
Всё шепчет, всё лезет в судьбу мою,
обрыдла его узда.
Когда-нибудь зеркало разобью,
заткну его навсегда.

У прораба Селезнёва зашалило сердце,
Был полсотни лет здоровым - тут вдруг разболелся.
Разговор с врачом был долог: отдых, труд, привычки,
Всё замерил кардиолог, выписал больничный.
Непременно санаторий, спорт без фанатизма,
Десять дней на Мёртвом море. Смена стиля жизни.
Процедуры в синих глинах, в гейзерах Камчатки.
Пища без холестерина, овощи с клетчаткой.
Селезнёв болеть не хочет, выполнил заветы,
Подлечил суставы, почки - помогла диета.
Посвежел, расцвёл, но здесь задумался о сумме -
Посчитал расход за месяц и к обеду умер.

Бывает, всё просто - понятно ежу.
Только, увы, не мне.
Я с внутренним голосом не дружу -
не на одной волне.
Вот чувствую, что не туда иду,
и надо бы мне свернуть.
Но будто назло себе, на беду
неверный продолжу путь.
Бывает порой на душе раздрай,
мужик подложил свинью.
Он просит, и голос мне: " Не давай!"
Но я всё равно даю.
И мята, и клята невесть за что.
И снова мне свет не мил.
Мне голос: " Башка твоя - решето.
А я тебе говорил!"
Отвечу: "Как будто сошла с ума,
Безбашена от любви.
Да дура я, знаю давно сама.
Ты душу-то не трави!"
Всё шепчет, всё лезет в судьбу мою,
обрыдла его узда.
Когда-нибудь зеркало разобью,
заткну его навсегда.

Послушай, — стучит ли дождь, шелестит листва,
поют ли птицы навзрыд, или воет ветер шальной, —
послушай, как дивно свободны эти слова,
которыми жизнь говорит с тобой и со мной,
никто не хозяин им, никто не указ,
они никогда нигде никому ничего не должны,
но если ты затыкаешь уши из раза в раз,
то кто виноват, что они тебе не слышны?

Как любят рыдать о свободе её рабы!
Кричат в микрофоны с трибун, в теле-радио — стон и вой,
и как им не выть, не кричать и оскаленными не быть,
им — всем, на цепи, и на каждом — ошейник свой?

А я, не спросясь, безбашенно, от души пишу,
меня не заботят ничуть эта всемирная кутерьма,
скандалы и драмы, что разыгрывает очередной шут…
Я не борюсь, не боюсь за свободу.
Она — это я сама.

Я бы хотела попробовать стать мужчиной:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Вдруг уходя без какой-то явной причины?
Им всё равно? Может быть, всё-таки грустно им?

Я бы хотела попробовать стать собакой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Нам подавая хвостом и голосом знаки,
Искренние, простые и безыскусные?

Я бы хотела попробовать стать звездою:
Так интересно узнать – а что они чувствуют?
Пять миллиардов лет – и быть молодою!
Видеть галактики дальние, захолустные...

Я бы хотела попробовать стать супругой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Трогая бицепс мужа – давно не упругий,
Так же, как в юности, буйствуют и безумствуют?

Я бы хотела попробовать...

Ни выспаться. Ни сдохнуть. Ни воскреснуть.
Бессонница в двух настроениях
Ася Анистратенко

Двенадцать. Час. Четыре. Вновь рассвет
долбит лучом полусозревшим темя.
Нет сил. Нет радости. И мыслей нет.
И в жизни всей ни толку, ни системы.

Который месяц без святого сна!
Лишь иногда проваливаюсь в бездну.
Но возвращаюсь, не достигнув дна.
Снотворные ж до блёва бесполезны.

И овцы замусолены давно.
В бесформенную массу сбилось стадо.
Уже не сосчитаешь по одной.
Как будто их смешал шальной торнадо.

А днём проклятых чувств кромешный ад -
нечистый вспять отправил киноленту,
и, предложив какой-то опиат,
высвечивает худшие моменты.

С любовью перемешан этот бред,
сомнамбульно-скоктейленное чувство.
Рассудок переполнен, перегрет.
Но на кону зияет дубль пусто.

Ты, как обычно, холоден и сух.
Ты знать не знаешь о моей кручине.
Я никогда не говорила вслух
о том, что ты - бессонницы причина.

Опять заката вспышка. Яркий свет -
и ночь придёт, как кроткая овечка.
Я мысленно (увы, здесь церкви нет)
за здравие твоё поставлю свечку.

Шепнув безвольно:"Господи, прости...",
окрашу сахар капелькой абсента....

Но, раз уже родился этот стих...
Пойти, с утра подать на алименты?

Послушай, — стучит ли дождь, шелестит листва,
поют ли птицы навзрыд, или воет ветер шальной, —
послушай, как дивно свободны эти слова,
которыми жизнь говорит с тобой и со мной,
никто не хозяин им, никто не указ,
они никогда нигде никому ничего не должны,
но если ты затыкаешь уши из раза в раз,
то кто виноват, что они тебе не слышны?

Как любят рыдать о свободе её рабы!
Кричат в микрофоны с трибун, в теле-радио — стон и вой,
и как им не выть, не кричать и оскаленными не быть,
им — всем, на цепи, и на каждом — ошейник свой?

А я, не спросясь, безбашенно, от души пишу,
меня не заботят ничуть эта всемирная кутерьма,
скандалы и драмы, что разыгрывает очередной шут…
Я не борюсь, не боюсь за свободу.
Она — это я сама.

Я бы хотела попробовать стать мужчиной:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Вдруг уходя без какой-то явной причины?
Им всё равно? Может быть, всё-таки грустно им?

Я бы хотела попробовать стать собакой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Нам подавая хвостом и голосом знаки,
Искренние, простые и безыскусные?

Я бы хотела попробовать стать звездою:
Так интересно узнать – а что они чувствуют?
Пять миллиардов лет – и быть молодою!
Видеть галактики дальние, захолустные...

Я бы хотела попробовать стать супругой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Трогая бицепс мужа – давно не упругий,
Так же, как в юности, буйствуют и безумствуют?

Я бы хотела попробовать...

Ни выспаться. Ни сдохнуть. Ни воскреснуть.
Бессонница в двух настроениях
Ася Анистратенко

Двенадцать. Час. Четыре. Вновь рассвет
долбит лучом полусозревшим темя.
Нет сил. Нет радости. И мыслей нет.
И в жизни всей ни толку, ни системы.

Который месяц без святого сна!
Лишь иногда проваливаюсь в бездну.
Но возвращаюсь, не достигнув дна.
Снотворные ж до блёва бесполезны.

И овцы замусолены давно.
В бесформенную массу сбилось стадо.
Уже не сосчитаешь по одной.
Как будто их смешал шальной торнадо.

А днём проклятых чувств кромешный ад -
нечистый вспять отправил киноленту,
и, предложив какой-то опиат,
высвечивает худшие моменты.

С любовью перемешан этот бред,
сомнамбульно-скоктейленное чувство.
Рассудок переполнен, перегрет.
Но на кону зияет дубль пусто.

Ты, как обычно, холоден и сух.
Ты знать не знаешь о моей кручине.
Я никогда не говорила вслух
о том, что ты - бессонницы причина.

Опять заката вспышка. Яркий свет -
и ночь придёт, как кроткая овечка.
Я мысленно (увы, здесь церкви нет)
за здравие твоё поставлю свечку.

Шепнув безвольно:"Господи, прости...",
окрашу сахар капелькой абсента....

Но, раз уже родился этот стих...
Пойти, с утра подать на алименты?

Послушай, — стучит ли дождь, шелестит листва,
поют ли птицы навзрыд, или воет ветер шальной, —
послушай, как дивно свободны эти слова,
которыми жизнь говорит с тобой и со мной,
никто не хозяин им, никто не указ,
они никогда нигде никому ничего не должны,
но если ты затыкаешь уши из раза в раз,
то кто виноват, что они тебе не слышны?

Как любят рыдать о свободе её рабы!
Кричат в микрофоны с трибун, в теле-радио — стон и вой,
и как им не выть, не кричать и оскаленными не быть,
им — всем, на цепи, и на каждом — ошейник свой?

А я, не спросясь, безбашенно, от души пишу,
меня не заботят ничуть эта всемирная кутерьма,
скандалы и драмы, что разыгрывает очередной шут…
Я не борюсь, не боюсь за свободу.
Она — это я сама.

Бывает, всё просто - понятно ежу.
Только, увы, не мне.
Я с внутренним голосом не дружу -
не на одной волне.
Вот чувствую, что не туда иду,
и надо бы мне свернуть.
Но будто назло себе, на беду
неверный продолжу путь.
Бывает порой на душе раздрай,
мужик подложил свинью.
Он просит, и голос мне: " Не давай!"
Но я всё равно даю.
И мята, и клята невесть за что.
И снова мне свет не мил.
Мне голос: " Башка твоя - решето.
А я тебе говорил!"
Отвечу: "Как будто сошла с ума,
Безбашена от любви.
Да дура я, знаю давно сама.
Ты душу-то не трави!"
Всё шепчет, всё лезет в судьбу мою,
обрыдла его узда.
Когда-нибудь зеркало разобью,
заткну его навсегда.

Ни выспаться. Ни сдохнуть. Ни воскреснуть.
Бессонница в двух настроениях
Ася Анистратенко

Двенадцать. Час. Четыре. Вновь рассвет
долбит лучом полусозревшим темя.
Нет сил. Нет радости. И мыслей нет.
И в жизни всей ни толку, ни системы.

Который месяц без святого сна!
Лишь иногда проваливаюсь в бездну.
Но возвращаюсь, не достигнув дна.
Снотворные ж до блёва бесполезны.

И овцы замусолены давно.
В бесформенную массу сбилось стадо.
Уже не сосчитаешь по одной.
Как будто их смешал шальной торнадо.

А днём проклятых чувств кромешный ад -
нечистый вспять отправил киноленту,
и, предложив какой-то опиат,
высвечивает худшие моменты.

С любовью перемешан этот бред,
сомнамбульно-скоктейленное чувство.
Рассудок переполнен, перегрет.
Но на кону зияет дубль пусто.

Ты, как обычно, холоден и сух.
Ты знать не знаешь о моей кручине.
Я никогда не говорила вслух
о том, что ты - бессонницы причина.

Опять заката вспышка. Яркий свет -
и ночь придёт, как кроткая овечка.
Я мысленно (увы, здесь церкви нет)
за здравие твоё поставлю свечку.

Шепнув безвольно:"Господи, прости...",
окрашу сахар капелькой абсента....

Но, раз уже родился этот стих...
Пойти, с утра подать на алименты?

Послушай, — стучит ли дождь, шелестит листва,
поют ли птицы навзрыд, или воет ветер шальной, —
послушай, как дивно свободны эти слова,
которыми жизнь говорит с тобой и со мной,
никто не хозяин им, никто не указ,
они никогда нигде никому ничего не должны,
но если ты затыкаешь уши из раза в раз,
то кто виноват, что они тебе не слышны?

Как любят рыдать о свободе её рабы!
Кричат в микрофоны с трибун, в теле-радио — стон и вой,
и как им не выть, не кричать и оскаленными не быть,
им — всем, на цепи, и на каждом — ошейник свой?

А я, не спросясь, безбашенно, от души пишу,
меня не заботят ничуть эта всемирная кутерьма,
скандалы и драмы, что разыгрывает очередной шут…
Я не борюсь, не боюсь за свободу.
Она — это я сама.

Сезонным лихорадкам не подвержен,
выпячиваю глаз, бью буквы в монитор.
Ума всё больше, а пишу всё реже.

Стеклопакет скрывает шелест липы -
картинка есть, а звуков больше нет.
Где вы, собачий лай, вороньи хрипы?

В приёмнике моём поигрывает джаз,
репертуар годами не сменяем.
На единичку звук. А мне как раз.

Фан-клуб закрыт и летние сезоны
смерили прыть.
Где нынче снять футболку и кальсоны,
куда уплыть?

Где жители добры и несмышлёны?
Где вымирают синие киты?
Где пастой обзывают макароны?
Где на песочке флаги чистоты?

Начертан путь в российские пенаты.
Там оканье и окунь светлоок,
Там раньше арестанты аты-баты,
А нынче хостел. Нажимаю. ОК.

С листа я осень пролистаю, истаю звуками. И стаей стылых утомлённых листьев.
Устами тем, тамтамами и стами уст усталых гобоисток
Стократное стаккато повторю. И вторить будут звуки-одалиски
Искликанным гобоем сентябрю.

Сверстаю в стаю ветра вёрсты. Сметая всё, метаться стану, урывками спокоен, истин.
У истины стены – тень тишины в тропинку-топотушку втисну:
Стаккато в такт, стократно такт в повтор, как «Отче наш» творил старик Паисий,
Истачивая небо к октябрю…

Сверяя сроки, веря, меря, вверяя мир рокочущему утру окоченевшей сини
Усилю, коль осилю, не робея, переборы слов красивых –
Истока сток из уст ста гобоисток – слово осенённое Россией,
Исчерпывая речи,
                            тропарю…

Я - Вельзевул! А, может, Бог.
Да, нет. Не я. Но все ж, не плох.
Спешил к тебе. Вдруг круговерть
Времен и лиц, как жизнь и смерть.
Не знаю код, где дверь и ключ.
Мне не открыть твою спираль.
Я глух и нем, но вездесущ.
Испил любовь - святой Грааль.
Стал прост и наг, но в чем- то мудр.
Ошибки в ряд, да чертят круг.
Я стал богат, что, право, скудн.
Раз я пишу стихи, как флуд.
А, может, пьян? Тобой, увы...
Приди ко мне...Моя Апсны...

Я бы хотела попробовать стать мужчиной:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Вдруг уходя без какой-то явной причины?
Им всё равно? Может быть, всё-таки грустно им?

Я бы хотела попробовать стать собакой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Нам подавая хвостом и голосом знаки,
Искренние, простые и безыскусные?

Я бы хотела попробовать стать звездою:
Так интересно узнать – а что они чувствуют?
Пять миллиардов лет – и быть молодою!
Видеть галактики дальние, захолустные...

Я бы хотела попробовать стать супругой:
Так интересно узнать – а что они чувствуют,
Трогая бицепс мужа – давно не упругий,
Так же, как в юности, буйствуют и безумствуют?

Я бы хотела попробовать...

В черном небе белый ворон,
Бок с отливом синевы.
Угли, желтые на чёрном,
Крошат хлопья хохломы.
На берёзе шишки плачут,
Свинопас пасёт гусей,
Слон танцует кукарачу,
В рукава течёт ручей.
Камнепадом выбил зубы
Крокодилу холм крутой.
На охоту вышел зубр,
И велел кукушке: "Пой!".
Месяц выпал однорогий,
Камнем в шуме утонул,
Ёжик сбил сосну с дороги,
И на дереве уснул.

Бывает, всё просто - понятно ежу.
Только, увы, не мне.
Я с внутренним голосом не дружу -
не на одной волне.
Вот чувствую, что не туда иду,
и надо бы мне свернуть.
Но будто назло себе, на беду
неверный продолжу путь.
Бывает порой на душе раздрай,
мужик подложил свинью.
Он просит, и голос мне: " Не давай!"
Но я всё равно даю.
И мята, и клята невесть за что.
И снова мне свет не мил.
Мне голос: " Башка твоя - решето.
А я тебе говорил!"
Отвечу: "Как будто сошла с ума,
Безбашена от любви.
Да дура я, знаю давно сама.
Ты душу-то не трави!"
Всё шепчет, всё лезет в судьбу мою,
обрыдла его узда.
Когда-нибудь зеркало разобью,
заткну его навсегда.

Послушай, — стучит ли дождь, шелестит листва,
поют ли птицы навзрыд, или воет ветер шальной, —
послушай, как дивно свободны эти слова,
которыми жизнь говорит с тобой и со мной,
никто не хозяин им, никто не указ,
они никогда нигде никому ничего не должны,
но если ты затыкаешь уши из раза в раз,
то кто виноват, что они тебе не слышны?

Как любят рыдать о свободе её рабы!
Кричат в микрофоны с трибун, в теле-радио — стон и вой,
и как им не выть, не кричать и оскаленными не быть,
им — всем, на цепи, и на каждом — ошейник свой?

А я, не спросясь, безбашенно, от души пишу,
меня не заботят ничуть эта всемирная кутерьма,
скандалы и драмы, что разыгрывает очередной шут…
Я не борюсь, не боюсь за свободу.
Она — это я сама.

С листа я осень пролистаю, истаю звуками. И стаей стылых утомлённых листьев.
Устами тем, тамтамами и стами уст усталых гобоисток
Стократное стаккато повторю. И вторить будут звуки-одалиски
Искликанным гобоем сентябрю.

Сверстаю в стаю ветра вёрсты. Сметая всё, метаться стану, урывками спокоен, истин.
У истины стены – тень тишины в тропинку-топотушку втисну:
Стаккато в такт, стократно такт в повтор, как «Отче наш» творил старик Паисий,
Истачивая небо к октябрю…

Сверяя сроки, веря, меря, вверяя мир рокочущему утру окоченевшей сини
Усилю, коль осилю, не робея, переборы слов красивых –
Истока сток из уст ста гобоисток – слово осенённое Россией,
Исчерпывая речи,
                            тропарю…

Пришёл на блиц, а там засада:
Какая мутная игра...
Ведущий речь толкнул что надо
Писать о завтра, но вчера.

И вот кладовку разбираю,
Куда девался мелафон?
Сегодня, если начеркаю
Стихи сказал не примет он.

А в ней до черта накопилось,
Ждёт гравицапа с юных лет.
Пол крякозябры закатилось,
И мозготропный пистолет.

От Электрона кнопка "Выкл.",
И Терминатора очки,
"Рояль" нашёл и с горя выпил,
Заев конфетами "Рачки".

Весь закопался в куче хлама,
Такой друзья кордебалет.
В руках кэцэ, на лбу панама,
А мелофона вовсе нет.

Спущусь на ПКП по сходням,
Навешав Призраку лапшу.
Стих предложу ему сегодня,
Сказав, что завтра напишу...