У нашей мУки цвет оранжевый,
И я в жару, одно лишь вижу:
Бежит приятная (обманчиво)
Настырно-солнечная жижа.
Течёт она, янтарно-рыжая,
Кусает пальцы и предплечья.
Ряды кустов с утра мурыжу я,
В угаре ягоды калеча.
Витает запах облепиховый,
Колышет листья ветер квёлый.
Меня терзают слёзы с чихами
И надоедливые пчёлы.
Мы рвём упорно - я и бабушка,
И мама рвёт, и деда Гриша,
В глазах - оранжевая радужка,
И мир невыносимо рыжий.
А завтра, кучу ягод раненых
Засыпав сахаром в избытке,
Начнём варить воспоминания
О липкой августовской пытке.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Он приходит в густой туман, из него говорит -
впечатление, будто глухие слова звучат ниоткуда.
Вдоль дороги - что спелые яблоки - фонари.
Желтизною прозябшею жжёт невозможность чуда.
Не увидишь его - как больные очи ни щурь,
как на пращура-чура рассчитывать ни пытайся.
Фонари при дороге - фантом желтолицых бурь,
монотонно кивают, что призрачные китайцы.
В терракотовой армии каждый своим лицом
от ближайших отличен и этим увековечен.
Я же датски-безлик, я как принц, говорю с отцом
или с тенью его - говорю, а проверить нечем:
то ли это мираж, то ли просто больного бред.
Все эдемские яблоки напополам распались.
Одесную разбойники лишь со Христом распялись.
Я к Голгофе иду. А Христа на Голгофе нет...

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Фиолетовый город устало вздохнул,
разогнав по стоянкам железных акул,
проводил до парадных спешащих людей,
посмотрел, как кораблик плывёт по воде,
и включил фонари вдоль затихших дорог,
чтобы вмиг отступили тревоги и смог.

Закачались на нитях десятки огней,
словно белые чайки на тёмной волне.
Отражаясь в реке, золотисто-лилов,
старый город дремал в ожидании снов.
Безнадёжно навеки в него влюблена,
в тишине по проулкам гуляла весна.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

Ухарь-купец мне дарил перстенёк.
Я отказалась – ему невдомёк,
Что несвободна – меня уж просватали.
Свадьба на Масленку. В город свезут,
Перстень увидят, потащат на суд.
Будут допытывать. Мне это надо ли?.

Выйдет слезами мне эта любовь.
Свёкор узнает, узнает свекровь.
Мужу доложено будет, рассказано.
Спросит – моим не поверит словам,
Будет порочить – мол, стыд мне и срам.
Будет вожжами учить уму-разуму.

За косы будет по дому таскать,
Из дому к матушке не отпускать.
Небо с овчинку покажется пленнице.
Стану преступницей у муженька.
Ухарь-купец, не дари перстенька.
Пусть мне на палец беда не наденется.

О, они герои и всегда это знают...
Их не ценят – накладывают на себя руки
и в последний момент говорят подруге, –
рана – вот она... – с нежностью улыбаясь,
не жалея, и, кажется, не желая
ничего из прошедшего, – пусть уходит
это нечто тёмное в среднем роде.
А душа всё живая, зараза, она живая,
несмотря на то, что про́клята и забыта, –
в христианских догматах так много боли, –
но душа... не смиренная. Может быть, поневоле,
всё же столько лет – у расколотого корыта
и пора с ним расстаться, но как же труден
первый шаг от плоти, пусть – смертно грешной.
Всё геройское будет при ней, конечно,
только знать бы, знать бы, верить бы ей, что – будет...

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

[i]/По мотивам Бумбараша/[/i]

Пепельный снимок - поди, девятнадцатый год.
Голод и тиф, сонатина печёной картошки.
Наш бронепоезд кумачной громадою прёт.
Звёзды махорки горят в прокопчённой ладошке.
Всюду испанка, холера её задери!
Всюду равнина, как будто разгладили горы.
Что ж ты, товарищ? Рифмачствуй, хохми, сатири!
Годы теперь на расправу с поэтами скоры.
Красной петлице не брат золотой эполет.
Пуля рассудит, кому не дожить до коммуны.
Строки корявы. Горячные помыслы юны.
Пепельный снимок - по ветру развеянный след.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Встать поутру, согревать свой постылый завтрак,
слушать, как в гулкой квартире гуляет эхо.
Мы разошлись. Не обдуманно, не внезапно.
Так возникает в добротной дохе прореха.

Так поскользнувшийся валится вдруг на рельсы,
думая, что прошмыгнёт между двух составов.
Так, не беря во внимание группу - резус
кровь обновляют в каких-нибудь Тёплых Станах.

Так обдирают обои на старых стенах,
боль обнажает забытых времён газеты.
Так проявляется сбой в ракетных системах,
нахрен - все группы "альфы" и группы "зетты":

камень взорвётся, скукожится крепкий панцирь,
как полыхнёт - не успеет осмыслить разум,
только маразм ухмыльнётся, слюнявя пальцы.
Это развод.
Разводить мы себя горазды.

Он приходит в густой туман, из него говорит -
впечатление, будто глухие слова звучат ниоткуда.
Вдоль дороги - что спелые яблоки - фонари.
Желтизною прозябшею жжёт невозможность чуда.
Не увидишь его - как больные очи ни щурь,
как на пращура-чура рассчитывать ни пытайся.
Фонари при дороге - фантом желтолицых бурь,
монотонно кивают, что призрачные китайцы.
В терракотовой армии каждый своим лицом
от ближайших отличен и этим увековечен.
Я же датски-безлик, я как принц, говорю с отцом
или с тенью его - говорю, а проверить нечем:
то ли это мираж, то ли просто больного бред.
Все эдемские яблоки напополам распались.
Одесную разбойники лишь со Христом распялись.
Я к Голгофе иду. А Христа на Голгофе нет...

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

У нашей мУки цвет оранжевый,
И я в жару, одно лишь вижу:
Бежит приятная (обманчиво)
Настырно-солнечная жижа.
Течёт она, янтарно-рыжая,
Кусает пальцы и предплечья.
Ряды кустов с утра мурыжу я,
В угаре ягоды калеча.
Витает запах облепиховый,
Колышет листья ветер квёлый.
Меня терзают слёзы с чихами
И надоедливые пчёлы.
Мы рвём упорно - я и бабушка,
И мама рвёт, и деда Гриша,
В глазах - оранжевая радужка,
И мир невыносимо рыжий.
А завтра, кучу ягод раненых
Засыпав сахаром в избытке,
Начнём варить воспоминания
О липкой августовской пытке.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Вспоминать, кто ты есть, выкарабкиваться из пледа,
в незнакомом кроссворде заполнить белые пятна -
каждый день совершается маленькая победа,
даже вспомнить, что это победа - приятно.

Ты в реале потерян, как в злых лабиринтах геймер,
да смотри, не пасуй, обречённость стряхивай сонно,
если Старость приходит, а с ней приходит Альцгеймер,
не один приходит, а об руку с Паркинсоном.

На сознании липнет бессмысленных знаков накипь,
как на чайнике корка от скважины известковой.
Пробуждайся, борись, возрождайся паки и паки,
отдирай от себя неприкаянности оковы.

На сегодня ты жив. На сегодня длится беседа.
На сегодня порадует утро хлебом и млеком.
Пусть никто не заметит, что маленькая победа
оставляет тебя среди людей человеком.

У нашей мУки цвет оранжевый,
И я в жару, одно лишь вижу:
Бежит приятная (обманчиво)
Настырно-солнечная жижа.
Течёт она, янтарно-рыжая,
Кусает пальцы и предплечья.
Ряды кустов с утра мурыжу я,
В угаре ягоды калеча.
Витает запах облепиховый,
Колышет листья ветер квёлый.
Меня терзают слёзы с чихами
И надоедливые пчёлы.
Мы рвём упорно - я и бабушка,
И мама рвёт, и деда Гриша,
В глазах - оранжевая радужка,
И мир невыносимо рыжий.
А завтра, кучу ягод раненых
Засыпав сахаром в избытке,
Начнём варить воспоминания
О липкой августовской пытке.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

Встать поутру, согревать свой постылый завтрак,
слушать, как в гулкой квартире гуляет эхо.
Мы разошлись. Не обдуманно, не внезапно.
Так возникает в добротной дохе прореха.

Так поскользнувшийся валится вдруг на рельсы,
думая, что прошмыгнёт между двух составов.
Так, не беря во внимание группу - резус
кровь обновляют в каких-нибудь Тёплых Станах.

Так обдирают обои на старых стенах,
боль обнажает забытых времён газеты.
Так проявляется сбой в ракетных системах,
нахрен - все группы "альфы" и группы "зетты":

камень взорвётся, скукожится крепкий панцирь,
как полыхнёт - не успеет осмыслить разум,
только маразм ухмыльнётся, слюнявя пальцы.
Это развод.
Разводить мы себя горазды.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

Забытый невод с янтарной рыбкой.
Трепещут жабры. Влечёт улов.
Дар на потребу - капкан для прытких.
Под щит Паллады стекает кровь.
Мелькают списки погибших в битве. Им рай неведом. Под гул времен
Повержен пращур. Главой поникнув, уходит следом. Как зверь пленён.
В озёрном царстве и жизнь сокрыта. Живая влага, но мёртвый лед.
Заблудший грешник - вселенский мытарь. За ним под кромкой змея плывёт.
Глуха, но слышит. Слепа, но видит. Бросок, как будто разит копье.
Укус излишен. Скользя в веригах, на дно уносит и душу пьёт.
Трещит, ломаясь, покров сакральный. Она всесильна и голодна.
Не насыщаясь, все ищет "манну". Но в каждом смертном горчит вина...

[i]/По мотивам Бумбараша/[/i]

Пепельный снимок - поди, девятнадцатый год.
Голод и тиф, сонатина печёной картошки.
Наш бронепоезд кумачной громадою прёт.
Звёзды махорки горят в прокопчённой ладошке.
Всюду испанка, холера её задери!
Всюду равнина, как будто разгладили горы.
Что ж ты, товарищ? Рифмачствуй, хохми, сатири!
Годы теперь на расправу с поэтами скоры.
Красной петлице не брат золотой эполет.
Пуля рассудит, кому не дожить до коммуны.
Строки корявы. Горячные помыслы юны.
Пепельный снимок - по ветру развеянный след.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Фиолетовый город устало вздохнул,
разогнав по стоянкам железных акул,
проводил до парадных спешащих людей,
посмотрел, как кораблик плывёт по воде,
и включил фонари вдоль затихших дорог,
чтобы вмиг отступили тревоги и смог.

Закачались на нитях десятки огней,
словно белые чайки на тёмной волне.
Отражаясь в реке, золотисто-лилов,
старый город дремал в ожидании снов.
Безнадёжно навеки в него влюблена,
в тишине по проулкам гуляла весна.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

Забытый невод с янтарной рыбкой.
Трепещут жабры. Влечёт улов.
Дар на потребу - капкан для прытких.
Под щит Паллады стекает кровь.
Мелькают списки погибших в битве. Им рай неведом. Под гул времен
Повержен пращур. Главой поникнув, уходит следом. Как зверь пленён.
В озёрном царстве и жизнь сокрыта. Живая влага, но мёртвый лед.
Заблудший грешник - вселенский мытарь. За ним под кромкой змея плывёт.
Глуха, но слышит. Слепа, но видит. Бросок, как будто разит копье.
Укус излишен. Скользя в веригах, на дно уносит и душу пьёт.
Трещит, ломаясь, покров сакральный. Она всесильна и голодна.
Не насыщаясь, все ищет "манну". Но в каждом смертном горчит вина...

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Фиолетовый город устало вздохнул,
разогнав по стоянкам железных акул,
проводил до парадных спешащих людей,
посмотрел, как кораблик плывёт по воде,
и включил фонари вдоль затихших дорог,
чтобы вмиг отступили тревоги и смог.

Закачались на нитях десятки огней,
словно белые чайки на тёмной волне.
Отражаясь в реке, золотисто-лилов,
старый город дремал в ожидании снов.
Безнадёжно навеки в него влюблена,
в тишине по проулкам гуляла весна.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

Забытый невод с янтарной рыбкой.
Трепещут жабры. Влечёт улов.
Дар на потребу - капкан для прытких.
Под щит Паллады стекает кровь.
Мелькают списки погибших в битве. Им рай неведом. Под гул времен
Повержен пращур. Главой поникнув, уходит следом. Как зверь пленён.
В озёрном царстве и жизнь сокрыта. Живая влага, но мёртвый лед.
Заблудший грешник - вселенский мытарь. За ним под кромкой змея плывёт.
Глуха, но слышит. Слепа, но видит. Бросок, как будто разит копье.
Укус излишен. Скользя в веригах, на дно уносит и душу пьёт.
Трещит, ломаясь, покров сакральный. Она всесильна и голодна.
Не насыщаясь, все ищет "манну". Но в каждом смертном горчит вина...

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Встать поутру, согревать свой постылый завтрак,
слушать, как в гулкой квартире гуляет эхо.
Мы разошлись. Не обдуманно, не внезапно.
Так возникает в добротной дохе прореха.

Так поскользнувшийся валится вдруг на рельсы,
думая, что прошмыгнёт между двух составов.
Так, не беря во внимание группу - резус
кровь обновляют в каких-нибудь Тёплых Станах.

Так обдирают обои на старых стенах,
боль обнажает забытых времён газеты.
Так проявляется сбой в ракетных системах,
нахрен - все группы "альфы" и группы "зетты":

камень взорвётся, скукожится крепкий панцирь,
как полыхнёт - не успеет осмыслить разум,
только маразм ухмыльнётся, слюнявя пальцы.
Это развод.
Разводить мы себя горазды.

Он приходит в густой туман, из него говорит -
впечатление, будто глухие слова звучат ниоткуда.
Вдоль дороги - что спелые яблоки - фонари.
Желтизною прозябшею жжёт невозможность чуда.
Не увидишь его - как больные очи ни щурь,
как на пращура-чура рассчитывать ни пытайся.
Фонари при дороге - фантом желтолицых бурь,
монотонно кивают, что призрачные китайцы.
В терракотовой армии каждый своим лицом
от ближайших отличен и этим увековечен.
Я же датски-безлик, я как принц, говорю с отцом
или с тенью его - говорю, а проверить нечем:
то ли это мираж, то ли просто больного бред.
Все эдемские яблоки напополам распались.
Одесную разбойники лишь со Христом распялись.
Я к Голгофе иду. А Христа на Голгофе нет...

[i]/По мотивам Бумбараша/[/i]

Пепельный снимок - поди, девятнадцатый год.
Голод и тиф, сонатина печёной картошки.
Наш бронепоезд кумачной громадою прёт.
Звёзды махорки горят в прокопчённой ладошке.
Всюду испанка, холера её задери!
Всюду равнина, как будто разгладили горы.
Что ж ты, товарищ? Рифмачствуй, хохми, сатири!
Годы теперь на расправу с поэтами скоры.
Красной петлице не брат золотой эполет.
Пуля рассудит, кому не дожить до коммуны.
Строки корявы. Горячные помыслы юны.
Пепельный снимок - по ветру развеянный след.

О, они герои и всегда это знают...
Их не ценят – накладывают на себя руки
и в последний момент говорят подруге, –
рана – вот она... – с нежностью улыбаясь,
не жалея, и, кажется, не желая
ничего из прошедшего, – пусть уходит
это нечто тёмное в среднем роде.
А душа всё живая, зараза, она живая,
несмотря на то, что про́клята и забыта, –
в христианских догматах так много боли, –
но душа... не смиренная. Может быть, поневоле,
всё же столько лет – у расколотого корыта
и пора с ним расстаться, но как же труден
первый шаг от плоти, пусть – смертно грешной.
Всё геройское будет при ней, конечно,
только знать бы, знать бы, верить бы ей, что – будет...

Вспоминать, кто ты есть, выкарабкиваться из пледа,
в незнакомом кроссворде заполнить белые пятна -
каждый день совершается маленькая победа,
даже вспомнить, что это победа - приятно.

Ты в реале потерян, как в злых лабиринтах геймер,
да смотри, не пасуй, обречённость стряхивай сонно,
если Старость приходит, а с ней приходит Альцгеймер,
не один приходит, а об руку с Паркинсоном.

На сознании липнет бессмысленных знаков накипь,
как на чайнике корка от скважины известковой.
Пробуждайся, борись, возрождайся паки и паки,
отдирай от себя неприкаянности оковы.

На сегодня ты жив. На сегодня длится беседа.
На сегодня порадует утро хлебом и млеком.
Пусть никто не заметит, что маленькая победа
оставляет тебя среди людей человеком.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

Встать поутру, согревать свой постылый завтрак,
слушать, как в гулкой квартире гуляет эхо.
Мы разошлись. Не обдуманно, не внезапно.
Так возникает в добротной дохе прореха.

Так поскользнувшийся валится вдруг на рельсы,
думая, что прошмыгнёт между двух составов.
Так, не беря во внимание группу - резус
кровь обновляют в каких-нибудь Тёплых Станах.

Так обдирают обои на старых стенах,
боль обнажает забытых времён газеты.
Так проявляется сбой в ракетных системах,
нахрен - все группы "альфы" и группы "зетты":

камень взорвётся, скукожится крепкий панцирь,
как полыхнёт - не успеет осмыслить разум,
только маразм ухмыльнётся, слюнявя пальцы.
Это развод.
Разводить мы себя горазды.

Забытый невод с янтарной рыбкой.
Трепещут жабры. Влечёт улов.
Дар на потребу - капкан для прытких.
Под щит Паллады стекает кровь.
Мелькают списки погибших в битве. Им рай неведом. Под гул времен
Повержен пращур. Главой поникнув, уходит следом. Как зверь пленён.
В озёрном царстве и жизнь сокрыта. Живая влага, но мёртвый лед.
Заблудший грешник - вселенский мытарь. За ним под кромкой змея плывёт.
Глуха, но слышит. Слепа, но видит. Бросок, как будто разит копье.
Укус излишен. Скользя в веригах, на дно уносит и душу пьёт.
Трещит, ломаясь, покров сакральный. Она всесильна и голодна.
Не насыщаясь, все ищет "манну". Но в каждом смертном горчит вина...

[i]/По мотивам Бумбараша/[/i]

Пепельный снимок - поди, девятнадцатый год.
Голод и тиф, сонатина печёной картошки.
Наш бронепоезд кумачной громадою прёт.
Звёзды махорки горят в прокопчённой ладошке.
Всюду испанка, холера её задери!
Всюду равнина, как будто разгладили горы.
Что ж ты, товарищ? Рифмачствуй, хохми, сатири!
Годы теперь на расправу с поэтами скоры.
Красной петлице не брат золотой эполет.
Пуля рассудит, кому не дожить до коммуны.
Строки корявы. Горячные помыслы юны.
Пепельный снимок - по ветру развеянный след.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

Встать поутру, согревать свой постылый завтрак,
слушать, как в гулкой квартире гуляет эхо.
Мы разошлись. Не обдуманно, не внезапно.
Так возникает в добротной дохе прореха.

Так поскользнувшийся валится вдруг на рельсы,
думая, что прошмыгнёт между двух составов.
Так, не беря во внимание группу - резус
кровь обновляют в каких-нибудь Тёплых Станах.

Так обдирают обои на старых стенах,
боль обнажает забытых времён газеты.
Так проявляется сбой в ракетных системах,
нахрен - все группы "альфы" и группы "зетты":

камень взорвётся, скукожится крепкий панцирь,
как полыхнёт - не успеет осмыслить разум,
только маразм ухмыльнётся, слюнявя пальцы.
Это развод.
Разводить мы себя горазды.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Фиолетовый город устало вздохнул,
разогнав по стоянкам железных акул,
проводил до парадных спешащих людей,
посмотрел, как кораблик плывёт по воде,
и включил фонари вдоль затихших дорог,
чтобы вмиг отступили тревоги и смог.

Закачались на нитях десятки огней,
словно белые чайки на тёмной волне.
Отражаясь в реке, золотисто-лилов,
старый город дремал в ожидании снов.
Безнадёжно навеки в него влюблена,
в тишине по проулкам гуляла весна.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

Встать поутру, согревать свой постылый завтрак,
слушать, как в гулкой квартире гуляет эхо.
Мы разошлись. Не обдуманно, не внезапно.
Так возникает в добротной дохе прореха.

Так поскользнувшийся валится вдруг на рельсы,
думая, что прошмыгнёт между двух составов.
Так, не беря во внимание группу - резус
кровь обновляют в каких-нибудь Тёплых Станах.

Так обдирают обои на старых стенах,
боль обнажает забытых времён газеты.
Так проявляется сбой в ракетных системах,
нахрен - все группы "альфы" и группы "зетты":

камень взорвётся, скукожится крепкий панцирь,
как полыхнёт - не успеет осмыслить разум,
только маразм ухмыльнётся, слюнявя пальцы.
Это развод.
Разводить мы себя горазды.

Ухарь-купец мне дарил перстенёк.
Я отказалась – ему невдомёк,
Что несвободна – меня уж просватали.
Свадьба на Масленку. В город свезут,
Перстень увидят, потащат на суд.
Будут допытывать. Мне это надо ли?.

Выйдет слезами мне эта любовь.
Свёкор узнает, узнает свекровь.
Мужу доложено будет, рассказано.
Спросит – моим не поверит словам,
Будет порочить – мол, стыд мне и срам.
Будет вожжами учить уму-разуму.

За косы будет по дому таскать,
Из дому к матушке не отпускать.
Небо с овчинку покажется пленнице.
Стану преступницей у муженька.
Ухарь-купец, не дари перстенька.
Пусть мне на палец беда не наденется.

Вспоминать, кто ты есть, выкарабкиваться из пледа,
в незнакомом кроссворде заполнить белые пятна -
каждый день совершается маленькая победа,
даже вспомнить, что это победа - приятно.

Ты в реале потерян, как в злых лабиринтах геймер,
да смотри, не пасуй, обречённость стряхивай сонно,
если Старость приходит, а с ней приходит Альцгеймер,
не один приходит, а об руку с Паркинсоном.

На сознании липнет бессмысленных знаков накипь,
как на чайнике корка от скважины известковой.
Пробуждайся, борись, возрождайся паки и паки,
отдирай от себя неприкаянности оковы.

На сегодня ты жив. На сегодня длится беседа.
На сегодня порадует утро хлебом и млеком.
Пусть никто не заметит, что маленькая победа
оставляет тебя среди людей человеком.

У нашей мУки цвет оранжевый,
И я в жару, одно лишь вижу:
Бежит приятная (обманчиво)
Настырно-солнечная жижа.
Течёт она, янтарно-рыжая,
Кусает пальцы и предплечья.
Ряды кустов с утра мурыжу я,
В угаре ягоды калеча.
Витает запах облепиховый,
Колышет листья ветер квёлый.
Меня терзают слёзы с чихами
И надоедливые пчёлы.
Мы рвём упорно - я и бабушка,
И мама рвёт, и деда Гриша,
В глазах - оранжевая радужка,
И мир невыносимо рыжий.
А завтра, кучу ягод раненых
Засыпав сахаром в избытке,
Начнём варить воспоминания
О липкой августовской пытке.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

Ухарь-купец мне дарил перстенёк.
Я отказалась – ему невдомёк,
Что несвободна – меня уж просватали.
Свадьба на Масленку. В город свезут,
Перстень увидят, потащат на суд.
Будут допытывать. Мне это надо ли?.

Выйдет слезами мне эта любовь.
Свёкор узнает, узнает свекровь.
Мужу доложено будет, рассказано.
Спросит – моим не поверит словам,
Будет порочить – мол, стыд мне и срам.
Будет вожжами учить уму-разуму.

За косы будет по дому таскать,
Из дому к матушке не отпускать.
Небо с овчинку покажется пленнице.
Стану преступницей у муженька.
Ухарь-купец, не дари перстенька.
Пусть мне на палец беда не наденется.

Вспоминать, кто ты есть, выкарабкиваться из пледа,
в незнакомом кроссворде заполнить белые пятна -
каждый день совершается маленькая победа,
даже вспомнить, что это победа - приятно.

Ты в реале потерян, как в злых лабиринтах геймер,
да смотри, не пасуй, обречённость стряхивай сонно,
если Старость приходит, а с ней приходит Альцгеймер,
не один приходит, а об руку с Паркинсоном.

На сознании липнет бессмысленных знаков накипь,
как на чайнике корка от скважины известковой.
Пробуждайся, борись, возрождайся паки и паки,
отдирай от себя неприкаянности оковы.

На сегодня ты жив. На сегодня длится беседа.
На сегодня порадует утро хлебом и млеком.
Пусть никто не заметит, что маленькая победа
оставляет тебя среди людей человеком.

У нашей мУки цвет оранжевый,
И я в жару, одно лишь вижу:
Бежит приятная (обманчиво)
Настырно-солнечная жижа.
Течёт она, янтарно-рыжая,
Кусает пальцы и предплечья.
Ряды кустов с утра мурыжу я,
В угаре ягоды калеча.
Витает запах облепиховый,
Колышет листья ветер квёлый.
Меня терзают слёзы с чихами
И надоедливые пчёлы.
Мы рвём упорно - я и бабушка,
И мама рвёт, и деда Гриша,
В глазах - оранжевая радужка,
И мир невыносимо рыжий.
А завтра, кучу ягод раненых
Засыпав сахаром в избытке,
Начнём варить воспоминания
О липкой августовской пытке.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Фиолетовый город устало вздохнул,
разогнав по стоянкам железных акул,
проводил до парадных спешащих людей,
посмотрел, как кораблик плывёт по воде,
и включил фонари вдоль затихших дорог,
чтобы вмиг отступили тревоги и смог.

Закачались на нитях десятки огней,
словно белые чайки на тёмной волне.
Отражаясь в реке, золотисто-лилов,
старый город дремал в ожидании снов.
Безнадёжно навеки в него влюблена,
в тишине по проулкам гуляла весна.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

Он приходит в густой туман, из него говорит -
впечатление, будто глухие слова звучат ниоткуда.
Вдоль дороги - что спелые яблоки - фонари.
Желтизною прозябшею жжёт невозможность чуда.
Не увидишь его - как больные очи ни щурь,
как на пращура-чура рассчитывать ни пытайся.
Фонари при дороге - фантом желтолицых бурь,
монотонно кивают, что призрачные китайцы.
В терракотовой армии каждый своим лицом
от ближайших отличен и этим увековечен.
Я же датски-безлик, я как принц, говорю с отцом
или с тенью его - говорю, а проверить нечем:
то ли это мираж, то ли просто больного бред.
Все эдемские яблоки напополам распались.
Одесную разбойники лишь со Христом распялись.
Я к Голгофе иду. А Христа на Голгофе нет...

Ухарь-купец мне дарил перстенёк.
Я отказалась – ему невдомёк,
Что несвободна – меня уж просватали.
Свадьба на Масленку. В город свезут,
Перстень увидят, потащат на суд.
Будут допытывать. Мне это надо ли?.

Выйдет слезами мне эта любовь.
Свёкор узнает, узнает свекровь.
Мужу доложено будет, рассказано.
Спросит – моим не поверит словам,
Будет порочить – мол, стыд мне и срам.
Будет вожжами учить уму-разуму.

За косы будет по дому таскать,
Из дому к матушке не отпускать.
Небо с овчинку покажется пленнице.
Стану преступницей у муженька.
Ухарь-купец, не дари перстенька.
Пусть мне на палец беда не наденется.

[i]/По мотивам Бумбараша/[/i]

Пепельный снимок - поди, девятнадцатый год.
Голод и тиф, сонатина печёной картошки.
Наш бронепоезд кумачной громадою прёт.
Звёзды махорки горят в прокопчённой ладошке.
Всюду испанка, холера её задери!
Всюду равнина, как будто разгладили горы.
Что ж ты, товарищ? Рифмачствуй, хохми, сатири!
Годы теперь на расправу с поэтами скоры.
Красной петлице не брат золотой эполет.
Пуля рассудит, кому не дожить до коммуны.
Строки корявы. Горячные помыслы юны.
Пепельный снимок - по ветру развеянный след.

У нашей мУки цвет оранжевый,
И я в жару, одно лишь вижу:
Бежит приятная (обманчиво)
Настырно-солнечная жижа.
Течёт она, янтарно-рыжая,
Кусает пальцы и предплечья.
Ряды кустов с утра мурыжу я,
В угаре ягоды калеча.
Витает запах облепиховый,
Колышет листья ветер квёлый.
Меня терзают слёзы с чихами
И надоедливые пчёлы.
Мы рвём упорно - я и бабушка,
И мама рвёт, и деда Гриша,
В глазах - оранжевая радужка,
И мир невыносимо рыжий.
А завтра, кучу ягод раненых
Засыпав сахаром в избытке,
Начнём варить воспоминания
О липкой августовской пытке.

Фиолетовый город устало вздохнул,
разогнав по стоянкам железных акул,
проводил до парадных спешащих людей,
посмотрел, как кораблик плывёт по воде,
и включил фонари вдоль затихших дорог,
чтобы вмиг отступили тревоги и смог.

Закачались на нитях десятки огней,
словно белые чайки на тёмной волне.
Отражаясь в реке, золотисто-лилов,
старый город дремал в ожидании снов.
Безнадёжно навеки в него влюблена,
в тишине по проулкам гуляла весна.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

Вспоминать, кто ты есть, выкарабкиваться из пледа,
в незнакомом кроссворде заполнить белые пятна -
каждый день совершается маленькая победа,
даже вспомнить, что это победа - приятно.

Ты в реале потерян, как в злых лабиринтах геймер,
да смотри, не пасуй, обречённость стряхивай сонно,
если Старость приходит, а с ней приходит Альцгеймер,
не один приходит, а об руку с Паркинсоном.

На сознании липнет бессмысленных знаков накипь,
как на чайнике корка от скважины известковой.
Пробуждайся, борись, возрождайся паки и паки,
отдирай от себя неприкаянности оковы.

На сегодня ты жив. На сегодня длится беседа.
На сегодня порадует утро хлебом и млеком.
Пусть никто не заметит, что маленькая победа
оставляет тебя среди людей человеком.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

Ухарь-купец мне дарил перстенёк.
Я отказалась – ему невдомёк,
Что несвободна – меня уж просватали.
Свадьба на Масленку. В город свезут,
Перстень увидят, потащат на суд.
Будут допытывать. Мне это надо ли?.

Выйдет слезами мне эта любовь.
Свёкор узнает, узнает свекровь.
Мужу доложено будет, рассказано.
Спросит – моим не поверит словам,
Будет порочить – мол, стыд мне и срам.
Будет вожжами учить уму-разуму.

За косы будет по дому таскать,
Из дому к матушке не отпускать.
Небо с овчинку покажется пленнице.
Стану преступницей у муженька.
Ухарь-купец, не дари перстенька.
Пусть мне на палец беда не наденется.

О, они герои и всегда это знают...
Их не ценят – накладывают на себя руки
и в последний момент говорят подруге, –
рана – вот она... – с нежностью улыбаясь,
не жалея, и, кажется, не желая
ничего из прошедшего, – пусть уходит
это нечто тёмное в среднем роде.
А душа всё живая, зараза, она живая,
несмотря на то, что про́клята и забыта, –
в христианских догматах так много боли, –
но душа... не смиренная. Может быть, поневоле,
всё же столько лет – у расколотого корыта
и пора с ним расстаться, но как же труден
первый шаг от плоти, пусть – смертно грешной.
Всё геройское будет при ней, конечно,
только знать бы, знать бы, верить бы ей, что – будет...

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

Ухарь-купец мне дарил перстенёк.
Я отказалась – ему невдомёк,
Что несвободна – меня уж просватали.
Свадьба на Масленку. В город свезут,
Перстень увидят, потащат на суд.
Будут допытывать. Мне это надо ли?.

Выйдет слезами мне эта любовь.
Свёкор узнает, узнает свекровь.
Мужу доложено будет, рассказано.
Спросит – моим не поверит словам,
Будет порочить – мол, стыд мне и срам.
Будет вожжами учить уму-разуму.

За косы будет по дому таскать,
Из дому к матушке не отпускать.
Небо с овчинку покажется пленнице.
Стану преступницей у муженька.
Ухарь-купец, не дари перстенька.
Пусть мне на палец беда не наденется.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

Встать поутру, согревать свой постылый завтрак,
слушать, как в гулкой квартире гуляет эхо.
Мы разошлись. Не обдуманно, не внезапно.
Так возникает в добротной дохе прореха.

Так поскользнувшийся валится вдруг на рельсы,
думая, что прошмыгнёт между двух составов.
Так, не беря во внимание группу - резус
кровь обновляют в каких-нибудь Тёплых Станах.

Так обдирают обои на старых стенах,
боль обнажает забытых времён газеты.
Так проявляется сбой в ракетных системах,
нахрен - все группы "альфы" и группы "зетты":

камень взорвётся, скукожится крепкий панцирь,
как полыхнёт - не успеет осмыслить разум,
только маразм ухмыльнётся, слюнявя пальцы.
Это развод.
Разводить мы себя горазды.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

У нашей мУки цвет оранжевый,
И я в жару, одно лишь вижу:
Бежит приятная (обманчиво)
Настырно-солнечная жижа.
Течёт она, янтарно-рыжая,
Кусает пальцы и предплечья.
Ряды кустов с утра мурыжу я,
В угаре ягоды калеча.
Витает запах облепиховый,
Колышет листья ветер квёлый.
Меня терзают слёзы с чихами
И надоедливые пчёлы.
Мы рвём упорно - я и бабушка,
И мама рвёт, и деда Гриша,
В глазах - оранжевая радужка,
И мир невыносимо рыжий.
А завтра, кучу ягод раненых
Засыпав сахаром в избытке,
Начнём варить воспоминания
О липкой августовской пытке.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

[i]/По мотивам Бумбараша/[/i]

Пепельный снимок - поди, девятнадцатый год.
Голод и тиф, сонатина печёной картошки.
Наш бронепоезд кумачной громадою прёт.
Звёзды махорки горят в прокопчённой ладошке.
Всюду испанка, холера её задери!
Всюду равнина, как будто разгладили горы.
Что ж ты, товарищ? Рифмачствуй, хохми, сатири!
Годы теперь на расправу с поэтами скоры.
Красной петлице не брат золотой эполет.
Пуля рассудит, кому не дожить до коммуны.
Строки корявы. Горячные помыслы юны.
Пепельный снимок - по ветру развеянный след.

Вспоминать, кто ты есть, выкарабкиваться из пледа,
в незнакомом кроссворде заполнить белые пятна -
каждый день совершается маленькая победа,
даже вспомнить, что это победа - приятно.

Ты в реале потерян, как в злых лабиринтах геймер,
да смотри, не пасуй, обречённость стряхивай сонно,
если Старость приходит, а с ней приходит Альцгеймер,
не один приходит, а об руку с Паркинсоном.

На сознании липнет бессмысленных знаков накипь,
как на чайнике корка от скважины известковой.
Пробуждайся, борись, возрождайся паки и паки,
отдирай от себя неприкаянности оковы.

На сегодня ты жив. На сегодня длится беседа.
На сегодня порадует утро хлебом и млеком.
Пусть никто не заметит, что маленькая победа
оставляет тебя среди людей человеком.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Вспоминать, кто ты есть, выкарабкиваться из пледа,
в незнакомом кроссворде заполнить белые пятна -
каждый день совершается маленькая победа,
даже вспомнить, что это победа - приятно.

Ты в реале потерян, как в злых лабиринтах геймер,
да смотри, не пасуй, обречённость стряхивай сонно,
если Старость приходит, а с ней приходит Альцгеймер,
не один приходит, а об руку с Паркинсоном.

На сознании липнет бессмысленных знаков накипь,
как на чайнике корка от скважины известковой.
Пробуждайся, борись, возрождайся паки и паки,
отдирай от себя неприкаянности оковы.

На сегодня ты жив. На сегодня длится беседа.
На сегодня порадует утро хлебом и млеком.
Пусть никто не заметит, что маленькая победа
оставляет тебя среди людей человеком.

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

Встать поутру, согревать свой постылый завтрак,
слушать, как в гулкой квартире гуляет эхо.
Мы разошлись. Не обдуманно, не внезапно.
Так возникает в добротной дохе прореха.

Так поскользнувшийся валится вдруг на рельсы,
думая, что прошмыгнёт между двух составов.
Так, не беря во внимание группу - резус
кровь обновляют в каких-нибудь Тёплых Станах.

Так обдирают обои на старых стенах,
боль обнажает забытых времён газеты.
Так проявляется сбой в ракетных системах,
нахрен - все группы "альфы" и группы "зетты":

камень взорвётся, скукожится крепкий панцирь,
как полыхнёт - не успеет осмыслить разум,
только маразм ухмыльнётся, слюнявя пальцы.
Это развод.
Разводить мы себя горазды.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Фиолетовый город устало вздохнул,
разогнав по стоянкам железных акул,
проводил до парадных спешащих людей,
посмотрел, как кораблик плывёт по воде,
и включил фонари вдоль затихших дорог,
чтобы вмиг отступили тревоги и смог.

Закачались на нитях десятки огней,
словно белые чайки на тёмной волне.
Отражаясь в реке, золотисто-лилов,
старый город дремал в ожидании снов.
Безнадёжно навеки в него влюблена,
в тишине по проулкам гуляла весна.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

[i]/По мотивам Бумбараша/[/i]

Пепельный снимок - поди, девятнадцатый год.
Голод и тиф, сонатина печёной картошки.
Наш бронепоезд кумачной громадою прёт.
Звёзды махорки горят в прокопчённой ладошке.
Всюду испанка, холера её задери!
Всюду равнина, как будто разгладили горы.
Что ж ты, товарищ? Рифмачствуй, хохми, сатири!
Годы теперь на расправу с поэтами скоры.
Красной петлице не брат золотой эполет.
Пуля рассудит, кому не дожить до коммуны.
Строки корявы. Горячные помыслы юны.
Пепельный снимок - по ветру развеянный след.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

У нашей мУки цвет оранжевый,
И я в жару, одно лишь вижу:
Бежит приятная (обманчиво)
Настырно-солнечная жижа.
Течёт она, янтарно-рыжая,
Кусает пальцы и предплечья.
Ряды кустов с утра мурыжу я,
В угаре ягоды калеча.
Витает запах облепиховый,
Колышет листья ветер квёлый.
Меня терзают слёзы с чихами
И надоедливые пчёлы.
Мы рвём упорно - я и бабушка,
И мама рвёт, и деда Гриша,
В глазах - оранжевая радужка,
И мир невыносимо рыжий.
А завтра, кучу ягод раненых
Засыпав сахаром в избытке,
Начнём варить воспоминания
О липкой августовской пытке.

Фиолетовый город устало вздохнул,
разогнав по стоянкам железных акул,
проводил до парадных спешащих людей,
посмотрел, как кораблик плывёт по воде,
и включил фонари вдоль затихших дорог,
чтобы вмиг отступили тревоги и смог.

Закачались на нитях десятки огней,
словно белые чайки на тёмной волне.
Отражаясь в реке, золотисто-лилов,
старый город дремал в ожидании снов.
Безнадёжно навеки в него влюблена,
в тишине по проулкам гуляла весна.

Это не кризис, просто настала осень -
Ночи теперь длиннее, а тени гуще;
Если весь мир по крохам во тьме разбросан,
Не избежать сомнения в дне грядущем.
Небо сложилось, солнечный свет скрывая,
В купол из туч, раскрашенных в цвет металла;
То, что у неба нет ни конца, ни края,
Я не забыла - просто слегка устала.
Это не старость, просто мои капризы,
Просто привычный круг бесполезных бредней,
И на исходе очередной репризы
Хочется думать: эта была последней, -
Но у судьбы привычка ходить кругами,
И, не меняясь с новым витком нисколько,
Старые рифмы, не становясь стихами,
Вновь оседают пылью на книжных полках.
Это закон природы, не чьи-то козни,
Это вопрос не стойкости и не веры.
Кто виноват, что осень бывает поздней,
Яркие краски все выцветают в серый?
Трудно признать, что где-то ещё на свете
Солнечный день и всё остаётся прежним...
Это не слёзы, просто холодный ветер:
Внутренний мир не плачет о мире внешнем.

Сумерки снегом ложатся в ладонь,
Слов тишиной обжигая,
Тонкие ветви бросая в огонь.

Пепла холодные стаи
Музыкой, шепотом, пылью, тоской,
Ложью в душе оседают.

Небо течёт потемневшей рекой.
Окон рассыпаны звёзды.
Свет - не для нас... неужели покой?

Тесный трехкомнатный остров,
Может быть, солнце, тепло и трава
Нами придуманы просто?

Будем, как чай, пустоту согревать,
Пить эти стены и тени...
Тлеют огни фонарей. Cинева,

Шорох продрогших растений.
Неуловимо похожи пути -
Крыши, пороги, ступени.

Сон беспечален и необратим.
В пасмурной дали – прорехи.
Время – до боли знакомый мотив,

Счастье - бездомное эхо...
Лодка луны приплывёт... Выходи
Слушать молчание снега.

Сегодня белый снег предельно тих,
внимателен к следов сорочьих строчкам,
как ласковый невымученный стих,
внутри души свернувшийся комочком.
Вблизи крыльца - старинный дедов сад.
Пузырчатый ледок в бадейке мёрзлой.
За банькою - ручей, а там - леса,
как будто в небо вросшая заноза.
Внезапно снеговой широкий пласт
срывается с ветвей тяжёлой шапкой.
Сороки на снегу пустились в пляс.
но это не тревожит сон кошачий.
Вхожу в нагретый дом, иду к столу.
Чернильницу паук украсил сетью.
Хвала зиме, покою и теплу -
тетрадь пуста уже неделю третью.
Мне шепчет: "Что не пишешь, идиот?" -
вблизи стола томящаяся муза,
но мягкий стих и ухом не ведёт,
мурлычет тихо, чешет лапкой пузо.
Сквозь иней окон льётся мягкий свет.
Калитка не скрипит. Деревья дремлют.
Воистину, блажен, кто был поэт,
не оскорбивший рифмой эту землю!
Чей стих не рвётся выпрыгнуть с эстрад,
когтя толпу в горячих клубах пара,
как ушлый, ждущий брашна и наград
хозяин жизни, сумрачный котяра.

Стемнело давно и надолго.
На шкурах сижу у огня,
В руке - костяная иголка:
Протёрлась кухлянка моя.
А выглянешь - тундра пустая,
Свистит над равниной буран
И снегом почти заметает
Пяток неприметных яранг.
Недвижно замёрзшее время,
Январь не спешит к февралю.
Скребётся прикормленный лемминг -
Лепёшку ему отломлю.
Стараясь противиться дрёме,
Латаю одёжный изьян.
Бормочет всезнайка-приёмник,
Что мы пра-пра-пра обезьян.
На стойбище спросишь любого -
Мартышек не видел никто.
Я верю в научное слово,
Но чукчи - потомки китов.
Отец мой расскажет получше,
Да жалко, умаялся, спит.
Пойду помешаю пахучий
Отвар из оленьих копыт.

[i]"Лесбия, где ты была? - Я лежала в объятьях Морфея!
Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!" (С)[/i]

Старый усталый Джо не горит работой -
часто опустит руки и просто дремлет.
Сон наплывает, сначала зовёт зевотой,
после - отечески сладкой волной объемлет.

Старому Джо недолго приснится рабство,
после - ростком через рабство пробьётся детство.
Бабочка смерти слетает к нему на лацкан -
очень красивая, просто не наглядеться!

Вот и могила. Два белых массы, крылаты...
Что там - присмотрится, прежде чем выбрать небо.
Джо закопают играючи, в две лопаты
два молодых и совсем незнакомых негра.

Ухарь-купец мне дарил перстенёк.
Я отказалась – ему невдомёк,
Что несвободна – меня уж просватали.
Свадьба на Масленку. В город свезут,
Перстень увидят, потащат на суд.
Будут допытывать. Мне это надо ли?.

Выйдет слезами мне эта любовь.
Свёкор узнает, узнает свекровь.
Мужу доложено будет, рассказано.
Спросит – моим не поверит словам,
Будет порочить – мол, стыд мне и срам.
Будет вожжами учить уму-разуму.

За косы будет по дому таскать,
Из дому к матушке не отпускать.
Небо с овчинку покажется пленнице.
Стану преступницей у муженька.
Ухарь-купец, не дари перстенька.
Пусть мне на палец беда не наденется.

[i]/По мотивам Бумбараша/[/i]

Пепельный снимок - поди, девятнадцатый год.
Голод и тиф, сонатина печёной картошки.
Наш бронепоезд кумачной громадою прёт.
Звёзды махорки горят в прокопчённой ладошке.
Всюду испанка, холера её задери!
Всюду равнина, как будто разгладили горы.
Что ж ты, товарищ? Рифмачствуй, хохми, сатири!
Годы теперь на расправу с поэтами скоры.
Красной петлице не брат золотой эполет.
Пуля рассудит, кому не дожить до коммуны.
Строки корявы. Горячные помыслы юны.
Пепельный снимок - по ветру развеянный след.