Бродит по мирам волшебным где-то
Странное, нелепое созданье -
Та, кто знает главные секреты,
Спрятанные в сумерках сознанья;
Та, кому луна ночами светит;
Та, кто тает в утренней прохладе;
Та, кого ласкает тёплый ветер,
Треплющий взъерошенные пряди;
Та, кто каждый раз, ходя кругами,
Ищет незнакомые маршруты;
Та, кто может выразить словами
Чувства, очень близкие кому-то;
Та, кто руководствуется снами,
Верит в непонятные приметы;
Та, кто наделяет именами
Неодушевлённые предметы;
Та, кто часто выглядит нелепо;
Та, кто ищет в мусоре алмазы;
Та, кому слепые слёзы неба
Шепчут бесконечные рассказы;
Та, кому порой бывает тесной
Тёмная небесная бездонность;
Та, кого пугает неизвестность,
Та, кого гнетёт определённость;
Та, над кем Вселенная смеётся,
Звёздными играя обручами;
Та, кто умирает вместе с солнцем
Зимними холодными ночами;
Та, кому не стать обыкновенной,
Та, кто не пойдёт за первым встречным;
Та, кто обитает неизменно
Где-то между вечным и невечным...

Он с детства был из тех утят, которых называют гадкими:
таким нескладным и большим, что нестандарт у лебедей.
Жалела матушка дитя, с его бунтарскими повадками -
вот подрастет немного вширь и будет всё, как у людей.

Дитя росло, но как-то ввысь и становилось длинношеистым,
порою ржало невпопад, скакало вечно не туда.
И на плевки дурной молвы про старый мамин грех с пришельцами
он отвечал копытом в пах без приговора и суда.

Он стал поэтом, но изгой пугал талантом обывателей.
Он написал роман такой, что позавидовал б Толстой.
Но все, встречавшие его, кривили губы обязательно
и говорили: "оу май год", хотя б купил себе пальто!

И он пошёл, купил пальто, чтоб облик свой облагородить, взял
ботинки от Луи Виттон, и шляпу, зонтик, даже шарф.
Но люди закричали: Кто? Ты кто такой? Что за пародия?
Гепардно-сизый конь в пальто иль серый в яблоках жираф?

И бедный мистер "ху из ху", вздохнув, ругнулся по-английски, и
стал мизантропом и без слов ушел куда глаза глядят...
Но, говорят, в каком-то Хун* кобылу встретил, пародистку, он.
У них взаимная любовь. И деть - похож на верблюдят.

* Хун - городок в Испании или в Ливии.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

.....................одержимость порождает гениев
...................................(не знаю, кто сказал...)

– Вы одержимы, батенька, поэзией! –
Сказал мне доктор, морща мудрый нос.
– А Вам сейчас значительно полезнее
Обдумывать финансовый вопрос.

Но, будучи в рабочем настроении,
Напомнил я дотошному врачу,
Что одержимость порождает гениев,
А я как раз быть гением хочу!

Врач замолчал, очки поправив бережно.
– Простите, – мне сказал он, – за совет.
И я ушёл, голодный и безденежный,
Но одержимый творчеством поэт.

Теперь, пока живой по божьей милости,
Спешу умножить свой бессмертный труд.
Ведь гении, плодясь от одержимости,
От этой одержимости и мрут.

Всё сильнее - поэтому сдерживать так непросто -
Нарастает внутри нестерпимый голодный зуд
От обилия тех, чьи сердца заросли коростой,
Чьи тела равнодушно сквозь время и жизнь ползут,
Чьи умы растворились в вине и повадке сучьей
Прикасаться к чужой беде неумытым ртом.
Ощущаю, как рвётся наружу иная сущность,
Как растёт по часам и мужает стальной дракон.
От фальшивых чинуш и пиара продажной прессы
Матереет, ершится, что нынче не при делах,
В хрупком теле ему некомфортно, увы, и тесно,
Неподвластен полёт и широкий размах крыла.
Усмиряю дракона хорошей восточной кухней,
Мировыми шедеврами джаза, кулис, кино.
Замечаю подчас: на природе ему уютней;
Если близкие рядом со мной, он совсем иной.
Засыпает устало под Лермонтова и Блока,
Пастернак, Достоевский, Цветаева - в стать и в масть,
Но когда телевизор ревёт новостным потоком,
Мой дракон устрашающе щерит в оскале пасть.
Я плещу ему в глотку горячий чай сгоряча, и
Он смягчается, я его заново приручаю.

Мой ангел-хранитель, утративший крылья,
когда-то умевший летать в поднебесье –
меня не забыл. Но вот только простил ли
за то, что давно мы не вместе?.. Не вместе...

Мой ангел-хранитель, знакомый мне с детства,
желавший помочь выбрать путь безопасный –
правдив был. А ложь искусителя-беса
вела меня к жертвам напрасным... Напрасным...

Ослепла в гордыне, оглохла от страсти,
и вот – отказалась от ангела в свите.
А бес был доволен – фальшивому счастью
себя посвятила. Простите… Простите!

Простите за то, что запястья увиты
следами от шрамов, что слёз не бывает…
Прости меня, Господи… Сжалься, хранитель,
поверь мне, теперь – я другая… Другая…

Теперь я не та, что когда-то сказала:
Сама всё пройду! – мне хранитель не нужен.
Жила, не надеясь… жила – не плошала…
Подзуживал бес: я не хуже… не хуже…

Бес – лгал мне: одна, без детей и без мужа,
живу как в чужом и холодном отеле…
Итог этот мной, безусловно, заслужен –
наверно, сама так хотела... Хотела?..

Да нет, не хотела… Но, ангел мой, где ты, –
бескрылый, бездомный, отринутый мною, –
сейчас тихо плачешь, читая всё это?
А знаю! – ты плачешь. С любовью... С любовью!

Попробуй вернуться… Прости эту боль ты,
Что я причинила, что я…
..........................................Попытайся –
пробиться, прорваться, сквозь стены, сквозь окна,
взломать эту крепость, где я постояльцем.
Прошу, умоляю – вернись, будь со мною!
У Бога прошу: помоги ему, Боже –
швырни его в окна – и этим открой их.
Ведь если не Ты, то никто не поможет!
Раскрой мою душу… Расплавь ледяную
коросту, которой внутри я покрыта.
Простите меня! Ведь как прежде – люблю я!
Пожалуйста, Господи… нам помоги ты!
Я крылья его залечу – я сумею!
Я много умею… Но я не всесильна.
Прости… Помоги… Пусть вернётся скорее
мой ангел-хранитель, утративший крылья.

Росла в пучине синих вод морских,
Узоры из жемчужин вышивала,
С дельфинами, играя, напевала
Ажурный незатейливый свой стих...
Ложилась спать на мягкую волну,
О принце в снах русалочьих мечтала,
Чудес ждала,
Корабль, шум карнавала...
А просыпаясь, уплывала в глубину...

Хомяк, шиншилла или кот
Стишок, резвясь, не напечатают.
А я – писатель-ебонот,
Матёрый, борзый и отчаянный.

Я словно кролик плодовит,
Хоть хилый и в боях потрёпанный.
Меня пытались изловить,
Но я сбегал кривыми тропами.

И все же, зверству вопреки,
Шедевры выдаю охапками.
Хоть допекли меня враги
И жизни нет от злопыхателей.

Для них я - редкий экспонат,
Они грозили мне, пушистому,
За хвост подвесить, отпинать
И в клетку посадить пожизненно.

Мне хорошо в моей норе
С родными в доску тараканами,
Хоть задолбали, озверев,
Меня админы с критиканами.

Они завидуют, бранясь,
Таланту слова офигенному,
За стиль и ритм грызут меня
И точно псы гоняют гения.

Творят в рецензиях бардак
И бред бормочут обормотово,
Но не видать им никогда
Пушистой шкурки ебонотовой!

Мокрой черной сажей
Блещет красный нос -
То в трубе застрявший
Мерзнет Дед Мороз.

Как ни жмись - похоже,
Намертво засел,
Вылезти не может -
Видно, много ел.

Тускло звезды светят,
Тошно на душе -
Ведь под елкой дети
Празднуют уже!

И грызет досада,
И щемит в груди -
Ведь не ищут, гады,
И не ждут, поди!..

Валенками машет,
Плачет Дед Мороз,
И белеет сажа
От снежинок слез...

Бродит по мирам волшебным где-то
Странное, нелепое созданье -
Та, кто знает главные секреты,
Спрятанные в сумерках сознанья;
Та, кому луна ночами светит;
Та, кто тает в утренней прохладе;
Та, кого ласкает тёплый ветер,
Треплющий взъерошенные пряди;
Та, кто каждый раз, ходя кругами,
Ищет незнакомые маршруты;
Та, кто может выразить словами
Чувства, очень близкие кому-то;
Та, кто руководствуется снами,
Верит в непонятные приметы;
Та, кто наделяет именами
Неодушевлённые предметы;
Та, кто часто выглядит нелепо;
Та, кто ищет в мусоре алмазы;
Та, кому слепые слёзы неба
Шепчут бесконечные рассказы;
Та, кому порой бывает тесной
Тёмная небесная бездонность;
Та, кого пугает неизвестность,
Та, кого гнетёт определённость;
Та, над кем Вселенная смеётся,
Звёздными играя обручами;
Та, кто умирает вместе с солнцем
Зимними холодными ночами;
Та, кому не стать обыкновенной,
Та, кто не пойдёт за первым встречным;
Та, кто обитает неизменно
Где-то между вечным и невечным...

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Мокрой черной сажей
Блещет красный нос -
То в трубе застрявший
Мерзнет Дед Мороз.

Как ни жмись - похоже,
Намертво засел,
Вылезти не может -
Видно, много ел.

Тускло звезды светят,
Тошно на душе -
Ведь под елкой дети
Празднуют уже!

И грызет досада,
И щемит в груди -
Ведь не ищут, гады,
И не ждут, поди!..

Валенками машет,
Плачет Дед Мороз,
И белеет сажа
От снежинок слез...

Бродит по мирам волшебным где-то
Странное, нелепое созданье -
Та, кто знает главные секреты,
Спрятанные в сумерках сознанья;
Та, кому луна ночами светит;
Та, кто тает в утренней прохладе;
Та, кого ласкает тёплый ветер,
Треплющий взъерошенные пряди;
Та, кто каждый раз, ходя кругами,
Ищет незнакомые маршруты;
Та, кто может выразить словами
Чувства, очень близкие кому-то;
Та, кто руководствуется снами,
Верит в непонятные приметы;
Та, кто наделяет именами
Неодушевлённые предметы;
Та, кто часто выглядит нелепо;
Та, кто ищет в мусоре алмазы;
Та, кому слепые слёзы неба
Шепчут бесконечные рассказы;
Та, кому порой бывает тесной
Тёмная небесная бездонность;
Та, кого пугает неизвестность,
Та, кого гнетёт определённость;
Та, над кем Вселенная смеётся,
Звёздными играя обручами;
Та, кто умирает вместе с солнцем
Зимними холодными ночами;
Та, кому не стать обыкновенной,
Та, кто не пойдёт за первым встречным;
Та, кто обитает неизменно
Где-то между вечным и невечным...

Возьми мое сердце, возьми мою душу… © Ария

Как просто жить, когда измазан гримом и заданы сценарием слова, когда в рефлексы въелась пантомима, а в сердце – шутовское амплуа. Под колпаком нисколько не зазорно среди корон, и перьев, и плащей кричать «виват!» царям и мушкетерам, пиарить ведьмаков и палачей, и, не скрываясь, искренне смеяться, ныряя в этот пафос и накал, и весело разглядывать паяцев не только в отражениях зеркал…
И смех, и боль − от сердца рикошетом, и по щекам фальшивых слёз вода… Вы точно так же скованы сюжетом − чего ж вы ждете? Смейтесь, господа! Малюйте щедро, не жалея краски, тряпья цветного и ужимок микс, и не надейтесь – из-под рыжей маски не выскочит внезапно Мистер Икс, не запоет про страсти роковыя и бутафорской шпагой не взмахнет…
Здесь, на ковре – своя драматургия. А кто захочет душу – тот найдет.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Всё сильнее - поэтому сдерживать так непросто -
Нарастает внутри нестерпимый голодный зуд
От обилия тех, чьи сердца заросли коростой,
Чьи тела равнодушно сквозь время и жизнь ползут,
Чьи умы растворились в вине и повадке сучьей
Прикасаться к чужой беде неумытым ртом.
Ощущаю, как рвётся наружу иная сущность,
Как растёт по часам и мужает стальной дракон.
От фальшивых чинуш и пиара продажной прессы
Матереет, ершится, что нынче не при делах,
В хрупком теле ему некомфортно, увы, и тесно,
Неподвластен полёт и широкий размах крыла.
Усмиряю дракона хорошей восточной кухней,
Мировыми шедеврами джаза, кулис, кино.
Замечаю подчас: на природе ему уютней;
Если близкие рядом со мной, он совсем иной.
Засыпает устало под Лермонтова и Блока,
Пастернак, Достоевский, Цветаева - в стать и в масть,
Но когда телевизор ревёт новостным потоком,
Мой дракон устрашающе щерит в оскале пасть.
Я плещу ему в глотку горячий чай сгоряча, и
Он смягчается, я его заново приручаю.

Густеет вечер. Глаз открыл фонарь.
А я щемяще чувствую и остро,
Что за стеной иных закатов гарь,
А за спиной маэстро Калиостро.

Двадцатый век растаял за окном,
И двести лет как будто не бывало.
Смешался восемнадцатый со сном,
С природой жизни - телом и астралом.

Вновь те же мысли, страсти и слова,
И та же суть, хоть новые предметы.
И чуда жду. И кругом голова.
И всё, что будет, вытечет из Леты.

И всё, по сути, будет как всегда,
Как исстари - запутанно и просто.
И будет бить по капельке вода
В бокал ума бедняги Калиостро.

Мысли открыты,
взгляд свой
не отведёт она.
С края ломаной шляпы
кругло свисла луна.
Тонко волосы вьются,
змейкой покрыв жабо.
Трон для неё
скамейка.
В чёрных глазах - любовь.
Будут грехи чужие
скрыты и прощены.
...Тролль заглянул в окошко
с той стороны Луны,
Хитро мигнул старушке
и подменил дитя,
Но всё равно с любовью
люди его растят.
Тролль человеком станет,
только чуть-чуть другим,
Может, немного странным,
Робким, ничуть не злым.
Прячась от полнолунья,
в маленькую кровать,
позже начнёт Тролюня
к Богу в слезах взывать.

Звон колокольцев на запястье,
Гитара, чёрный капюшон…
О, предрекая нам несчастья,
Как он трагичен и смешон!

Ад пред зеваками разверзнув,
Земных трагедий катит ком –
Поёт, кликушествует в бездну
То вскриками, то шепотком.

В потоке страстного бредовья,
Души выплёвывая жмых,
Он – над толпою, в изголовье
С корявой болью за живых.

В гитарой выплаканном бое
Вращает мысли вертела:
– Над кем смеётесь? - Над собою.
По вам звонят колокола!

Хомяк, шиншилла или кот
Стишок, резвясь, не напечатают.
А я – писатель-ебонот,
Матёрый, борзый и отчаянный.

Я словно кролик плодовит,
Хоть хилый и в боях потрёпанный.
Меня пытались изловить,
Но я сбегал кривыми тропами.

И все же, зверству вопреки,
Шедевры выдаю охапками.
Хоть допекли меня враги
И жизни нет от злопыхателей.

Для них я - редкий экспонат,
Они грозили мне, пушистому,
За хвост подвесить, отпинать
И в клетку посадить пожизненно.

Мне хорошо в моей норе
С родными в доску тараканами,
Хоть задолбали, озверев,
Меня админы с критиканами.

Они завидуют, бранясь,
Таланту слова офигенному,
За стиль и ритм грызут меня
И точно псы гоняют гения.

Творят в рецензиях бардак
И бред бормочут обормотово,
Но не видать им никогда
Пушистой шкурки ебонотовой!

Ты был типичнейший поэт – писал про крылья.
Ругали критики тебя и матом крыли.
А ты твердил как заводной - летать охота!
И рифмовал печаль и даль с роялем слету.

Парил беспечно, не боясь дождя и молний,
Катил неведомо куда фантазий волны.
И плавал в них то как топор, то брюхом кверху…
Летал то ёжиком во сне, то белым стерхом.

А рецензент всегда бранил, искал ошибки…
Ворчал: мол, слишком скучен ты, банален шибко.
Как инквизитор приходил в твои кошмары…
И саван, скалясь, подавал – «бери, немаркий!»

И, растворяясь, бормотал, что ты бездарен…
Шипел проклятия, грозил небесной карой.
А ты летал, как мотылек небесно-синий
И все банальней сочинял,
все депрессивней)))

Хомяк, шиншилла или кот
Стишок, резвясь, не напечатают.
А я – писатель-ебонот,
Матёрый, борзый и отчаянный.

Я словно кролик плодовит,
Хоть хилый и в боях потрёпанный.
Меня пытались изловить,
Но я сбегал кривыми тропами.

И все же, зверству вопреки,
Шедевры выдаю охапками.
Хоть допекли меня враги
И жизни нет от злопыхателей.

Для них я - редкий экспонат,
Они грозили мне, пушистому,
За хвост подвесить, отпинать
И в клетку посадить пожизненно.

Мне хорошо в моей норе
С родными в доску тараканами,
Хоть задолбали, озверев,
Меня админы с критиканами.

Они завидуют, бранясь,
Таланту слова офигенному,
За стиль и ритм грызут меня
И точно псы гоняют гения.

Творят в рецензиях бардак
И бред бормочут обормотово,
Но не видать им никогда
Пушистой шкурки ебонотовой!

Ты был типичнейший поэт – писал про крылья.
Ругали критики тебя и матом крыли.
А ты твердил как заводной - летать охота!
И рифмовал печаль и даль с роялем слету.

Парил беспечно, не боясь дождя и молний,
Катил неведомо куда фантазий волны.
И плавал в них то как топор, то брюхом кверху…
Летал то ёжиком во сне, то белым стерхом.

А рецензент всегда бранил, искал ошибки…
Ворчал: мол, слишком скучен ты, банален шибко.
Как инквизитор приходил в твои кошмары…
И саван, скалясь, подавал – «бери, немаркий!»

И, растворяясь, бормотал, что ты бездарен…
Шипел проклятия, грозил небесной карой.
А ты летал, как мотылек небесно-синий
И все банальней сочинял,
все депрессивней)))

Он с детства был из тех утят, которых называют гадкими:
таким нескладным и большим, что нестандарт у лебедей.
Жалела матушка дитя, с его бунтарскими повадками -
вот подрастет немного вширь и будет всё, как у людей.

Дитя росло, но как-то ввысь и становилось длинношеистым,
порою ржало невпопад, скакало вечно не туда.
И на плевки дурной молвы про старый мамин грех с пришельцами
он отвечал копытом в пах без приговора и суда.

Он стал поэтом, но изгой пугал талантом обывателей.
Он написал роман такой, что позавидовал б Толстой.
Но все, встречавшие его, кривили губы обязательно
и говорили: "оу май год", хотя б купил себе пальто!

И он пошёл, купил пальто, чтоб облик свой облагородить, взял
ботинки от Луи Виттон, и шляпу, зонтик, даже шарф.
Но люди закричали: Кто? Ты кто такой? Что за пародия?
Гепардно-сизый конь в пальто иль серый в яблоках жираф?

И бедный мистер "ху из ху", вздохнув, ругнулся по-английски, и
стал мизантропом и без слов ушел куда глаза глядят...
Но, говорят, в каком-то Хун* кобылу встретил, пародистку, он.
У них взаимная любовь. И деть - похож на верблюдят.

* Хун - городок в Испании или в Ливии.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Поговорим, моншер, о том, что бренно. Жилищно-коммунальная напасть…
Пошли, посмотришь. Нет, не на арену − пожалуйте в хозяйственную часть!
Пройдемся без высокопарных спичей, как говорится, в самые зады…
Здесь только поначалу экзотично, потом привыкнешь – а бежать куды?…
Посторонись, несутся лилипуты… наверное, за пивом в магазин…
Жирафов нет в роду?… не перепутай: гимнаст – в трико! а это бабуин.
А вон сидит наш столик прикроватный… Ну, блин, чего ты воешь? Не в лесу…
И что, что тигр?.. Вот с белкой аккуратней – со страшной силой тырит колбасу.
А это − слон. Наверняка узнала? Эээ, нет, вот с этой стороны – не нос…
Запоминай: слон – это тонна сала и тоннами навоз, навоз, навоз…
Ну шо ж ты бьешься в тумбу, дорогая? Вон шкаф – он мягче, с деревянным дном.
Но внутрь не лезь, там люди пропадают… И в кащенках находятся потом…
Чего?? Да это коврик, а не плесень! Ну, ты и привереда, я гляжу!..
А я с ЧЮ, не пью (уже не лезет) и бородатых женщин не вожу.
Тебе еще какого-то сюрприза? Держи цилиндр – там, типа, валшебство!
Сиди гадай, прекрасная маркиза, − авось пожрать достанешь из него...

.....................одержимость порождает гениев
...................................(не знаю, кто сказал...)

– Вы одержимы, батенька, поэзией! –
Сказал мне доктор, морща мудрый нос.
– А Вам сейчас значительно полезнее
Обдумывать финансовый вопрос.

Но, будучи в рабочем настроении,
Напомнил я дотошному врачу,
Что одержимость порождает гениев,
А я как раз быть гением хочу!

Врач замолчал, очки поправив бережно.
– Простите, – мне сказал он, – за совет.
И я ушёл, голодный и безденежный,
Но одержимый творчеством поэт.

Теперь, пока живой по божьей милости,
Спешу умножить свой бессмертный труд.
Ведь гении, плодясь от одержимости,
От этой одержимости и мрут.

Всё сильнее - поэтому сдерживать так непросто -
Нарастает внутри нестерпимый голодный зуд
От обилия тех, чьи сердца заросли коростой,
Чьи тела равнодушно сквозь время и жизнь ползут,
Чьи умы растворились в вине и повадке сучьей
Прикасаться к чужой беде неумытым ртом.
Ощущаю, как рвётся наружу иная сущность,
Как растёт по часам и мужает стальной дракон.
От фальшивых чинуш и пиара продажной прессы
Матереет, ершится, что нынче не при делах,
В хрупком теле ему некомфортно, увы, и тесно,
Неподвластен полёт и широкий размах крыла.
Усмиряю дракона хорошей восточной кухней,
Мировыми шедеврами джаза, кулис, кино.
Замечаю подчас: на природе ему уютней;
Если близкие рядом со мной, он совсем иной.
Засыпает устало под Лермонтова и Блока,
Пастернак, Достоевский, Цветаева - в стать и в масть,
Но когда телевизор ревёт новостным потоком,
Мой дракон устрашающе щерит в оскале пасть.
Я плещу ему в глотку горячий чай сгоряча, и
Он смягчается, я его заново приручаю.

Звон колокольцев на запястье,
Гитара, чёрный капюшон…
О, предрекая нам несчастья,
Как он трагичен и смешон!

Ад пред зеваками разверзнув,
Земных трагедий катит ком –
Поёт, кликушествует в бездну
То вскриками, то шепотком.

В потоке страстного бредовья,
Души выплёвывая жмых,
Он – над толпою, в изголовье
С корявой болью за живых.

В гитарой выплаканном бое
Вращает мысли вертела:
– Над кем смеётесь? - Над собою.
По вам звонят колокола!

Хомяк, шиншилла или кот
Стишок, резвясь, не напечатают.
А я – писатель-ебонот,
Матёрый, борзый и отчаянный.

Я словно кролик плодовит,
Хоть хилый и в боях потрёпанный.
Меня пытались изловить,
Но я сбегал кривыми тропами.

И все же, зверству вопреки,
Шедевры выдаю охапками.
Хоть допекли меня враги
И жизни нет от злопыхателей.

Для них я - редкий экспонат,
Они грозили мне, пушистому,
За хвост подвесить, отпинать
И в клетку посадить пожизненно.

Мне хорошо в моей норе
С родными в доску тараканами,
Хоть задолбали, озверев,
Меня админы с критиканами.

Они завидуют, бранясь,
Таланту слова офигенному,
За стиль и ритм грызут меня
И точно псы гоняют гения.

Творят в рецензиях бардак
И бред бормочут обормотово,
Но не видать им никогда
Пушистой шкурки ебонотовой!

Мокрой черной сажей
Блещет красный нос -
То в трубе застрявший
Мерзнет Дед Мороз.

Как ни жмись - похоже,
Намертво засел,
Вылезти не может -
Видно, много ел.

Тускло звезды светят,
Тошно на душе -
Ведь под елкой дети
Празднуют уже!

И грызет досада,
И щемит в груди -
Ведь не ищут, гады,
И не ждут, поди!..

Валенками машет,
Плачет Дед Мороз,
И белеет сажа
От снежинок слез...

Порой приходит в голову: возможно ли,
что наше тело – лучшее из тел?
Доволен ли клинок своими ножнами,
в которых он до срока потускнел?
И бабочка – крапивница, лимонница –
сумев покинуть кокон серый свой,
совсем иною – красочной – запомнится,
хотя пока не знает, что иной.
Не зря ли мы? – с телами, столь привычными,
но ничего не зная наперёд –
кичимся сходством с тем, кто с безразличием
глядит на серость нынешнюю… Ждёт.

.....................одержимость порождает гениев
...................................(не знаю, кто сказал...)

– Вы одержимы, батенька, поэзией! –
Сказал мне доктор, морща мудрый нос.
– А Вам сейчас значительно полезнее
Обдумывать финансовый вопрос.

Но, будучи в рабочем настроении,
Напомнил я дотошному врачу,
Что одержимость порождает гениев,
А я как раз быть гением хочу!

Врач замолчал, очки поправив бережно.
– Простите, – мне сказал он, – за совет.
И я ушёл, голодный и безденежный,
Но одержимый творчеством поэт.

Теперь, пока живой по божьей милости,
Спешу умножить свой бессмертный труд.
Ведь гении, плодясь от одержимости,
От этой одержимости и мрут.

крылья мотылька
слабы и беззащитны…
но грусть развеют.

Порой приходит в голову: возможно ли,
что наше тело – лучшее из тел?
Доволен ли клинок своими ножнами,
в которых он до срока потускнел?
И бабочка – крапивница, лимонница –
сумев покинуть кокон серый свой,
совсем иною – красочной – запомнится,
хотя пока не знает, что иной.
Не зря ли мы? – с телами, столь привычными,
но ничего не зная наперёд –
кичимся сходством с тем, кто с безразличием
глядит на серость нынешнюю… Ждёт.

Возьми мое сердце, возьми мою душу… © Ария

Как просто жить, когда измазан гримом и заданы сценарием слова, когда в рефлексы въелась пантомима, а в сердце – шутовское амплуа. Под колпаком нисколько не зазорно среди корон, и перьев, и плащей кричать «виват!» царям и мушкетерам, пиарить ведьмаков и палачей, и, не скрываясь, искренне смеяться, ныряя в этот пафос и накал, и весело разглядывать паяцев не только в отражениях зеркал…
И смех, и боль − от сердца рикошетом, и по щекам фальшивых слёз вода… Вы точно так же скованы сюжетом − чего ж вы ждете? Смейтесь, господа! Малюйте щедро, не жалея краски, тряпья цветного и ужимок микс, и не надейтесь – из-под рыжей маски не выскочит внезапно Мистер Икс, не запоет про страсти роковыя и бутафорской шпагой не взмахнет…
Здесь, на ковре – своя драматургия. А кто захочет душу – тот найдет.

Беспощадная осень срывала одежды с деревьев
И щиты с огрубевшей от вечной рутины души.
И, напившись по горлышко стыни прозрачно-осенней,
Я шептала себе: "Да уймись наконец, не пиши!"

Но на крыльях дожди приносили бездомные строчки,
Постучавшись в окно, говорили: "Бери поскорей!
Мы стащили вчера их на спор у дельфийских пророчиц
И сюда донесли, не рассыпав средь мокрых полей."

Я, безумно смеясь, забирала, клала на бумагу,
Согревала дыханьем замёрзшие строчки, и вот
Оживали они, выпрямлялись и строились в сагу.
Хитро щурился, глядя на эти старания, кот.

Лапой трогал тетрадь, выбивал из руки карандаш и
То мурчал, то кусался: мол, хватит страдать ерундой,
Заболеешь опять, если ночь до рассвета не спавши
Проведёшь за столом. Эх, хозяйка, что делать с тобой?

Утром солнце всходило, звонили спросонок трамваи,
Кот, взирая на пыл мой восторженный, рядом притих,
Ну а я, улыбаясь устало и сладко зевая,
Как ребёнка, баюкала свой новорожденный стих.

Мой ангел-хранитель, утративший крылья,
когда-то умевший летать в поднебесье –
меня не забыл. Но вот только простил ли
за то, что давно мы не вместе?.. Не вместе...

Мой ангел-хранитель, знакомый мне с детства,
желавший помочь выбрать путь безопасный –
правдив был. А ложь искусителя-беса
вела меня к жертвам напрасным... Напрасным...

Ослепла в гордыне, оглохла от страсти,
и вот – отказалась от ангела в свите.
А бес был доволен – фальшивому счастью
себя посвятила. Простите… Простите!

Простите за то, что запястья увиты
следами от шрамов, что слёз не бывает…
Прости меня, Господи… Сжалься, хранитель,
поверь мне, теперь – я другая… Другая…

Теперь я не та, что когда-то сказала:
Сама всё пройду! – мне хранитель не нужен.
Жила, не надеясь… жила – не плошала…
Подзуживал бес: я не хуже… не хуже…

Бес – лгал мне: одна, без детей и без мужа,
живу как в чужом и холодном отеле…
Итог этот мной, безусловно, заслужен –
наверно, сама так хотела... Хотела?..

Да нет, не хотела… Но, ангел мой, где ты, –
бескрылый, бездомный, отринутый мною, –
сейчас тихо плачешь, читая всё это?
А знаю! – ты плачешь. С любовью... С любовью!

Попробуй вернуться… Прости эту боль ты,
Что я причинила, что я…
..........................................Попытайся –
пробиться, прорваться, сквозь стены, сквозь окна,
взломать эту крепость, где я постояльцем.
Прошу, умоляю – вернись, будь со мною!
У Бога прошу: помоги ему, Боже –
швырни его в окна – и этим открой их.
Ведь если не Ты, то никто не поможет!
Раскрой мою душу… Расплавь ледяную
коросту, которой внутри я покрыта.
Простите меня! Ведь как прежде – люблю я!
Пожалуйста, Господи… нам помоги ты!
Я крылья его залечу – я сумею!
Я много умею… Но я не всесильна.
Прости… Помоги… Пусть вернётся скорее
мой ангел-хранитель, утративший крылья.

Ты был типичнейший поэт – писал про крылья.
Ругали критики тебя и матом крыли.
А ты твердил как заводной - летать охота!
И рифмовал печаль и даль с роялем слету.

Парил беспечно, не боясь дождя и молний,
Катил неведомо куда фантазий волны.
И плавал в них то как топор, то брюхом кверху…
Летал то ёжиком во сне, то белым стерхом.

А рецензент всегда бранил, искал ошибки…
Ворчал: мол, слишком скучен ты, банален шибко.
Как инквизитор приходил в твои кошмары…
И саван, скалясь, подавал – «бери, немаркий!»

И, растворяясь, бормотал, что ты бездарен…
Шипел проклятия, грозил небесной карой.
А ты летал, как мотылек небесно-синий
И все банальней сочинял,
все депрессивней)))

Бродит по мирам волшебным где-то
Странное, нелепое созданье -
Та, кто знает главные секреты,
Спрятанные в сумерках сознанья;
Та, кому луна ночами светит;
Та, кто тает в утренней прохладе;
Та, кого ласкает тёплый ветер,
Треплющий взъерошенные пряди;
Та, кто каждый раз, ходя кругами,
Ищет незнакомые маршруты;
Та, кто может выразить словами
Чувства, очень близкие кому-то;
Та, кто руководствуется снами,
Верит в непонятные приметы;
Та, кто наделяет именами
Неодушевлённые предметы;
Та, кто часто выглядит нелепо;
Та, кто ищет в мусоре алмазы;
Та, кому слепые слёзы неба
Шепчут бесконечные рассказы;
Та, кому порой бывает тесной
Тёмная небесная бездонность;
Та, кого пугает неизвестность,
Та, кого гнетёт определённость;
Та, над кем Вселенная смеётся,
Звёздными играя обручами;
Та, кто умирает вместе с солнцем
Зимними холодными ночами;
Та, кому не стать обыкновенной,
Та, кто не пойдёт за первым встречным;
Та, кто обитает неизменно
Где-то между вечным и невечным...

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Возьми мое сердце, возьми мою душу… © Ария

Как просто жить, когда измазан гримом и заданы сценарием слова, когда в рефлексы въелась пантомима, а в сердце – шутовское амплуа. Под колпаком нисколько не зазорно среди корон, и перьев, и плащей кричать «виват!» царям и мушкетерам, пиарить ведьмаков и палачей, и, не скрываясь, искренне смеяться, ныряя в этот пафос и накал, и весело разглядывать паяцев не только в отражениях зеркал…
И смех, и боль − от сердца рикошетом, и по щекам фальшивых слёз вода… Вы точно так же скованы сюжетом − чего ж вы ждете? Смейтесь, господа! Малюйте щедро, не жалея краски, тряпья цветного и ужимок микс, и не надейтесь – из-под рыжей маски не выскочит внезапно Мистер Икс, не запоет про страсти роковыя и бутафорской шпагой не взмахнет…
Здесь, на ковре – своя драматургия. А кто захочет душу – тот найдет.

.....................одержимость порождает гениев
...................................(не знаю, кто сказал...)

– Вы одержимы, батенька, поэзией! –
Сказал мне доктор, морща мудрый нос.
– А Вам сейчас значительно полезнее
Обдумывать финансовый вопрос.

Но, будучи в рабочем настроении,
Напомнил я дотошному врачу,
Что одержимость порождает гениев,
А я как раз быть гением хочу!

Врач замолчал, очки поправив бережно.
– Простите, – мне сказал он, – за совет.
И я ушёл, голодный и безденежный,
Но одержимый творчеством поэт.

Теперь, пока живой по божьей милости,
Спешу умножить свой бессмертный труд.
Ведь гении, плодясь от одержимости,
От этой одержимости и мрут.

Всё сильнее - поэтому сдерживать так непросто -
Нарастает внутри нестерпимый голодный зуд
От обилия тех, чьи сердца заросли коростой,
Чьи тела равнодушно сквозь время и жизнь ползут,
Чьи умы растворились в вине и повадке сучьей
Прикасаться к чужой беде неумытым ртом.
Ощущаю, как рвётся наружу иная сущность,
Как растёт по часам и мужает стальной дракон.
От фальшивых чинуш и пиара продажной прессы
Матереет, ершится, что нынче не при делах,
В хрупком теле ему некомфортно, увы, и тесно,
Неподвластен полёт и широкий размах крыла.
Усмиряю дракона хорошей восточной кухней,
Мировыми шедеврами джаза, кулис, кино.
Замечаю подчас: на природе ему уютней;
Если близкие рядом со мной, он совсем иной.
Засыпает устало под Лермонтова и Блока,
Пастернак, Достоевский, Цветаева - в стать и в масть,
Но когда телевизор ревёт новостным потоком,
Мой дракон устрашающе щерит в оскале пасть.
Я плещу ему в глотку горячий чай сгоряча, и
Он смягчается, я его заново приручаю.

Мы все немного духи и индейцы,
И носим шкуры - шубы и манто,
Но души приучили к фарисейству,
И не приемлем жизни без понтов.

Мы все немного дети той планеты
Откуда родом глина и огонь.
Но вместо трубки курим сигареты,
И конь не тот. Железный нынче конь.

Портрет волшебный юной амазонки
Меня уносит вдаль, но ближе стал
Лица овал, и словно голос звонкий
Я слышу... свой. Уносит дух в астрал.

Как в зеркало, гляжу в её глаза я,
Изгиб бровей пружинист, словно лук,
А стрелы - взглядом исподволь вонзает.
Колосья кос... В руке ковыльный луг...

И кажется, что стоит прикоснуться,
Взметнётся ворох звёзд из рукава.
...Она честнее тысячи презумпций,
Она, как жизнь, единственно права.

Зовущий клик охотничьего горна
Привычен слуху. Девочка огня,
Она как свет, чиста и непокорна,
И жизни ход ей незачем менять.

Но будет день, и ложь её догонит,
И будет ночь, и звёзды украдут.
Ах, кони, кони... Ветер ивы клонит,
А время - плут.

Он с детства был из тех утят, которых называют гадкими:
таким нескладным и большим, что нестандарт у лебедей.
Жалела матушка дитя, с его бунтарскими повадками -
вот подрастет немного вширь и будет всё, как у людей.

Дитя росло, но как-то ввысь и становилось длинношеистым,
порою ржало невпопад, скакало вечно не туда.
И на плевки дурной молвы про старый мамин грех с пришельцами
он отвечал копытом в пах без приговора и суда.

Он стал поэтом, но изгой пугал талантом обывателей.
Он написал роман такой, что позавидовал б Толстой.
Но все, встречавшие его, кривили губы обязательно
и говорили: "оу май год", хотя б купил себе пальто!

И он пошёл, купил пальто, чтоб облик свой облагородить, взял
ботинки от Луи Виттон, и шляпу, зонтик, даже шарф.
Но люди закричали: Кто? Ты кто такой? Что за пародия?
Гепардно-сизый конь в пальто иль серый в яблоках жираф?

И бедный мистер "ху из ху", вздохнув, ругнулся по-английски, и
стал мизантропом и без слов ушел куда глаза глядят...
Но, говорят, в каком-то Хун* кобылу встретил, пародистку, он.
У них взаимная любовь. И деть - похож на верблюдят.

* Хун - городок в Испании или в Ливии.

Возьми мое сердце, возьми мою душу… © Ария

Как просто жить, когда измазан гримом и заданы сценарием слова, когда в рефлексы въелась пантомима, а в сердце – шутовское амплуа. Под колпаком нисколько не зазорно среди корон, и перьев, и плащей кричать «виват!» царям и мушкетерам, пиарить ведьмаков и палачей, и, не скрываясь, искренне смеяться, ныряя в этот пафос и накал, и весело разглядывать паяцев не только в отражениях зеркал…
И смех, и боль − от сердца рикошетом, и по щекам фальшивых слёз вода… Вы точно так же скованы сюжетом − чего ж вы ждете? Смейтесь, господа! Малюйте щедро, не жалея краски, тряпья цветного и ужимок микс, и не надейтесь – из-под рыжей маски не выскочит внезапно Мистер Икс, не запоет про страсти роковыя и бутафорской шпагой не взмахнет…
Здесь, на ковре – своя драматургия. А кто захочет душу – тот найдет.

Поговорим, моншер, о том, что бренно. Жилищно-коммунальная напасть…
Пошли, посмотришь. Нет, не на арену − пожалуйте в хозяйственную часть!
Пройдемся без высокопарных спичей, как говорится, в самые зады…
Здесь только поначалу экзотично, потом привыкнешь – а бежать куды?…
Посторонись, несутся лилипуты… наверное, за пивом в магазин…
Жирафов нет в роду?… не перепутай: гимнаст – в трико! а это бабуин.
А вон сидит наш столик прикроватный… Ну, блин, чего ты воешь? Не в лесу…
И что, что тигр?.. Вот с белкой аккуратней – со страшной силой тырит колбасу.
А это − слон. Наверняка узнала? Эээ, нет, вот с этой стороны – не нос…
Запоминай: слон – это тонна сала и тоннами навоз, навоз, навоз…
Ну шо ж ты бьешься в тумбу, дорогая? Вон шкаф – он мягче, с деревянным дном.
Но внутрь не лезь, там люди пропадают… И в кащенках находятся потом…
Чего?? Да это коврик, а не плесень! Ну, ты и привереда, я гляжу!..
А я с ЧЮ, не пью (уже не лезет) и бородатых женщин не вожу.
Тебе еще какого-то сюрприза? Держи цилиндр – там, типа, валшебство!
Сиди гадай, прекрасная маркиза, − авось пожрать достанешь из него...

.....................одержимость порождает гениев
...................................(не знаю, кто сказал...)

– Вы одержимы, батенька, поэзией! –
Сказал мне доктор, морща мудрый нос.
– А Вам сейчас значительно полезнее
Обдумывать финансовый вопрос.

Но, будучи в рабочем настроении,
Напомнил я дотошному врачу,
Что одержимость порождает гениев,
А я как раз быть гением хочу!

Врач замолчал, очки поправив бережно.
– Простите, – мне сказал он, – за совет.
И я ушёл, голодный и безденежный,
Но одержимый творчеством поэт.

Теперь, пока живой по божьей милости,
Спешу умножить свой бессмертный труд.
Ведь гении, плодясь от одержимости,
От этой одержимости и мрут.

Хомяк, шиншилла или кот
Стишок, резвясь, не напечатают.
А я – писатель-ебонот,
Матёрый, борзый и отчаянный.

Я словно кролик плодовит,
Хоть хилый и в боях потрёпанный.
Меня пытались изловить,
Но я сбегал кривыми тропами.

И все же, зверству вопреки,
Шедевры выдаю охапками.
Хоть допекли меня враги
И жизни нет от злопыхателей.

Для них я - редкий экспонат,
Они грозили мне, пушистому,
За хвост подвесить, отпинать
И в клетку посадить пожизненно.

Мне хорошо в моей норе
С родными в доску тараканами,
Хоть задолбали, озверев,
Меня админы с критиканами.

Они завидуют, бранясь,
Таланту слова офигенному,
За стиль и ритм грызут меня
И точно псы гоняют гения.

Творят в рецензиях бардак
И бред бормочут обормотово,
Но не видать им никогда
Пушистой шкурки ебонотовой!

Ты был типичнейший поэт – писал про крылья.
Ругали критики тебя и матом крыли.
А ты твердил как заводной - летать охота!
И рифмовал печаль и даль с роялем слету.

Парил беспечно, не боясь дождя и молний,
Катил неведомо куда фантазий волны.
И плавал в них то как топор, то брюхом кверху…
Летал то ёжиком во сне, то белым стерхом.

А рецензент всегда бранил, искал ошибки…
Ворчал: мол, слишком скучен ты, банален шибко.
Как инквизитор приходил в твои кошмары…
И саван, скалясь, подавал – «бери, немаркий!»

И, растворяясь, бормотал, что ты бездарен…
Шипел проклятия, грозил небесной карой.
А ты летал, как мотылек небесно-синий
И все банальней сочинял,
все депрессивней)))

Он с детства был из тех утят, которых называют гадкими:
таким нескладным и большим, что нестандарт у лебедей.
Жалела матушка дитя, с его бунтарскими повадками -
вот подрастет немного вширь и будет всё, как у людей.

Дитя росло, но как-то ввысь и становилось длинношеистым,
порою ржало невпопад, скакало вечно не туда.
И на плевки дурной молвы про старый мамин грех с пришельцами
он отвечал копытом в пах без приговора и суда.

Он стал поэтом, но изгой пугал талантом обывателей.
Он написал роман такой, что позавидовал б Толстой.
Но все, встречавшие его, кривили губы обязательно
и говорили: "оу май год", хотя б купил себе пальто!

И он пошёл, купил пальто, чтоб облик свой облагородить, взял
ботинки от Луи Виттон, и шляпу, зонтик, даже шарф.
Но люди закричали: Кто? Ты кто такой? Что за пародия?
Гепардно-сизый конь в пальто иль серый в яблоках жираф?

И бедный мистер "ху из ху", вздохнув, ругнулся по-английски, и
стал мизантропом и без слов ушел куда глаза глядят...
Но, говорят, в каком-то Хун* кобылу встретил, пародистку, он.
У них взаимная любовь. И деть - похож на верблюдят.

* Хун - городок в Испании или в Ливии.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Возьми мое сердце, возьми мою душу… © Ария

Как просто жить, когда измазан гримом и заданы сценарием слова, когда в рефлексы въелась пантомима, а в сердце – шутовское амплуа. Под колпаком нисколько не зазорно среди корон, и перьев, и плащей кричать «виват!» царям и мушкетерам, пиарить ведьмаков и палачей, и, не скрываясь, искренне смеяться, ныряя в этот пафос и накал, и весело разглядывать паяцев не только в отражениях зеркал…
И смех, и боль − от сердца рикошетом, и по щекам фальшивых слёз вода… Вы точно так же скованы сюжетом − чего ж вы ждете? Смейтесь, господа! Малюйте щедро, не жалея краски, тряпья цветного и ужимок микс, и не надейтесь – из-под рыжей маски не выскочит внезапно Мистер Икс, не запоет про страсти роковыя и бутафорской шпагой не взмахнет…
Здесь, на ковре – своя драматургия. А кто захочет душу – тот найдет.

Как в Ростове да во батюшке, на великой Дон-реке,
Тихий, смирный и покладистый, гот ходил на поводке.
Чёрночубый, свежестриженный, развозя по морде мел,
Глазом красным зыркал искоса, шепеляво Мурку пел…
И приглядывала ревностно, как он пляшет гопака,
ВДВшно-черноморская волосатая рука.

Звон колокольцев на запястье,
Гитара, чёрный капюшон…
О, предрекая нам несчастья,
Как он трагичен и смешон!

Ад пред зеваками разверзнув,
Земных трагедий катит ком –
Поёт, кликушествует в бездну
То вскриками, то шепотком.

В потоке страстного бредовья,
Души выплёвывая жмых,
Он – над толпою, в изголовье
С корявой болью за живых.

В гитарой выплаканном бое
Вращает мысли вертела:
– Над кем смеётесь? - Над собою.
По вам звонят колокола!

Он с детства был из тех утят, которых называют гадкими:
таким нескладным и большим, что нестандарт у лебедей.
Жалела матушка дитя, с его бунтарскими повадками -
вот подрастет немного вширь и будет всё, как у людей.

Дитя росло, но как-то ввысь и становилось длинношеистым,
порою ржало невпопад, скакало вечно не туда.
И на плевки дурной молвы про старый мамин грех с пришельцами
он отвечал копытом в пах без приговора и суда.

Он стал поэтом, но изгой пугал талантом обывателей.
Он написал роман такой, что позавидовал б Толстой.
Но все, встречавшие его, кривили губы обязательно
и говорили: "оу май год", хотя б купил себе пальто!

И он пошёл, купил пальто, чтоб облик свой облагородить, взял
ботинки от Луи Виттон, и шляпу, зонтик, даже шарф.
Но люди закричали: Кто? Ты кто такой? Что за пародия?
Гепардно-сизый конь в пальто иль серый в яблоках жираф?

И бедный мистер "ху из ху", вздохнув, ругнулся по-английски, и
стал мизантропом и без слов ушел куда глаза глядят...
Но, говорят, в каком-то Хун* кобылу встретил, пародистку, он.
У них взаимная любовь. И деть - похож на верблюдят.

* Хун - городок в Испании или в Ливии.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Возьми мое сердце, возьми мою душу… © Ария

Как просто жить, когда измазан гримом и заданы сценарием слова, когда в рефлексы въелась пантомима, а в сердце – шутовское амплуа. Под колпаком нисколько не зазорно среди корон, и перьев, и плащей кричать «виват!» царям и мушкетерам, пиарить ведьмаков и палачей, и, не скрываясь, искренне смеяться, ныряя в этот пафос и накал, и весело разглядывать паяцев не только в отражениях зеркал…
И смех, и боль − от сердца рикошетом, и по щекам фальшивых слёз вода… Вы точно так же скованы сюжетом − чего ж вы ждете? Смейтесь, господа! Малюйте щедро, не жалея краски, тряпья цветного и ужимок микс, и не надейтесь – из-под рыжей маски не выскочит внезапно Мистер Икс, не запоет про страсти роковыя и бутафорской шпагой не взмахнет…
Здесь, на ковре – своя драматургия. А кто захочет душу – тот найдет.

Всё сильнее - поэтому сдерживать так непросто -
Нарастает внутри нестерпимый голодный зуд
От обилия тех, чьи сердца заросли коростой,
Чьи тела равнодушно сквозь время и жизнь ползут,
Чьи умы растворились в вине и повадке сучьей
Прикасаться к чужой беде неумытым ртом.
Ощущаю, как рвётся наружу иная сущность,
Как растёт по часам и мужает стальной дракон.
От фальшивых чинуш и пиара продажной прессы
Матереет, ершится, что нынче не при делах,
В хрупком теле ему некомфортно, увы, и тесно,
Неподвластен полёт и широкий размах крыла.
Усмиряю дракона хорошей восточной кухней,
Мировыми шедеврами джаза, кулис, кино.
Замечаю подчас: на природе ему уютней;
Если близкие рядом со мной, он совсем иной.
Засыпает устало под Лермонтова и Блока,
Пастернак, Достоевский, Цветаева - в стать и в масть,
Но когда телевизор ревёт новостным потоком,
Мой дракон устрашающе щерит в оскале пасть.
Я плещу ему в глотку горячий чай сгоряча, и
Он смягчается, я его заново приручаю.

Мой ангел-хранитель, утративший крылья,
когда-то умевший летать в поднебесье –
меня не забыл. Но вот только простил ли
за то, что давно мы не вместе?.. Не вместе...

Мой ангел-хранитель, знакомый мне с детства,
желавший помочь выбрать путь безопасный –
правдив был. А ложь искусителя-беса
вела меня к жертвам напрасным... Напрасным...

Ослепла в гордыне, оглохла от страсти,
и вот – отказалась от ангела в свите.
А бес был доволен – фальшивому счастью
себя посвятила. Простите… Простите!

Простите за то, что запястья увиты
следами от шрамов, что слёз не бывает…
Прости меня, Господи… Сжалься, хранитель,
поверь мне, теперь – я другая… Другая…

Теперь я не та, что когда-то сказала:
Сама всё пройду! – мне хранитель не нужен.
Жила, не надеясь… жила – не плошала…
Подзуживал бес: я не хуже… не хуже…

Бес – лгал мне: одна, без детей и без мужа,
живу как в чужом и холодном отеле…
Итог этот мной, безусловно, заслужен –
наверно, сама так хотела... Хотела?..

Да нет, не хотела… Но, ангел мой, где ты, –
бескрылый, бездомный, отринутый мною, –
сейчас тихо плачешь, читая всё это?
А знаю! – ты плачешь. С любовью... С любовью!

Попробуй вернуться… Прости эту боль ты,
Что я причинила, что я…
..........................................Попытайся –
пробиться, прорваться, сквозь стены, сквозь окна,
взломать эту крепость, где я постояльцем.
Прошу, умоляю – вернись, будь со мною!
У Бога прошу: помоги ему, Боже –
швырни его в окна – и этим открой их.
Ведь если не Ты, то никто не поможет!
Раскрой мою душу… Расплавь ледяную
коросту, которой внутри я покрыта.
Простите меня! Ведь как прежде – люблю я!
Пожалуйста, Господи… нам помоги ты!
Я крылья его залечу – я сумею!
Я много умею… Но я не всесильна.
Прости… Помоги… Пусть вернётся скорее
мой ангел-хранитель, утративший крылья.

Он с детства был из тех утят, которых называют гадкими:
таким нескладным и большим, что нестандарт у лебедей.
Жалела матушка дитя, с его бунтарскими повадками -
вот подрастет немного вширь и будет всё, как у людей.

Дитя росло, но как-то ввысь и становилось длинношеистым,
порою ржало невпопад, скакало вечно не туда.
И на плевки дурной молвы про старый мамин грех с пришельцами
он отвечал копытом в пах без приговора и суда.

Он стал поэтом, но изгой пугал талантом обывателей.
Он написал роман такой, что позавидовал б Толстой.
Но все, встречавшие его, кривили губы обязательно
и говорили: "оу май год", хотя б купил себе пальто!

И он пошёл, купил пальто, чтоб облик свой облагородить, взял
ботинки от Луи Виттон, и шляпу, зонтик, даже шарф.
Но люди закричали: Кто? Ты кто такой? Что за пародия?
Гепардно-сизый конь в пальто иль серый в яблоках жираф?

И бедный мистер "ху из ху", вздохнув, ругнулся по-английски, и
стал мизантропом и без слов ушел куда глаза глядят...
Но, говорят, в каком-то Хун* кобылу встретил, пародистку, он.
У них взаимная любовь. И деть - похож на верблюдят.

* Хун - городок в Испании или в Ливии.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Порой приходит в голову: возможно ли,
что наше тело – лучшее из тел?
Доволен ли клинок своими ножнами,
в которых он до срока потускнел?
И бабочка – крапивница, лимонница –
сумев покинуть кокон серый свой,
совсем иною – красочной – запомнится,
хотя пока не знает, что иной.
Не зря ли мы? – с телами, столь привычными,
но ничего не зная наперёд –
кичимся сходством с тем, кто с безразличием
глядит на серость нынешнюю… Ждёт.

Возьми мое сердце, возьми мою душу… © Ария

Как просто жить, когда измазан гримом и заданы сценарием слова, когда в рефлексы въелась пантомима, а в сердце – шутовское амплуа. Под колпаком нисколько не зазорно среди корон, и перьев, и плащей кричать «виват!» царям и мушкетерам, пиарить ведьмаков и палачей, и, не скрываясь, искренне смеяться, ныряя в этот пафос и накал, и весело разглядывать паяцев не только в отражениях зеркал…
И смех, и боль − от сердца рикошетом, и по щекам фальшивых слёз вода… Вы точно так же скованы сюжетом − чего ж вы ждете? Смейтесь, господа! Малюйте щедро, не жалея краски, тряпья цветного и ужимок микс, и не надейтесь – из-под рыжей маски не выскочит внезапно Мистер Икс, не запоет про страсти роковыя и бутафорской шпагой не взмахнет…
Здесь, на ковре – своя драматургия. А кто захочет душу – тот найдет.

Поговорим, моншер, о том, что бренно. Жилищно-коммунальная напасть…
Пошли, посмотришь. Нет, не на арену − пожалуйте в хозяйственную часть!
Пройдемся без высокопарных спичей, как говорится, в самые зады…
Здесь только поначалу экзотично, потом привыкнешь – а бежать куды?…
Посторонись, несутся лилипуты… наверное, за пивом в магазин…
Жирафов нет в роду?… не перепутай: гимнаст – в трико! а это бабуин.
А вон сидит наш столик прикроватный… Ну, блин, чего ты воешь? Не в лесу…
И что, что тигр?.. Вот с белкой аккуратней – со страшной силой тырит колбасу.
А это − слон. Наверняка узнала? Эээ, нет, вот с этой стороны – не нос…
Запоминай: слон – это тонна сала и тоннами навоз, навоз, навоз…
Ну шо ж ты бьешься в тумбу, дорогая? Вон шкаф – он мягче, с деревянным дном.
Но внутрь не лезь, там люди пропадают… И в кащенках находятся потом…
Чего?? Да это коврик, а не плесень! Ну, ты и привереда, я гляжу!..
А я с ЧЮ, не пью (уже не лезет) и бородатых женщин не вожу.
Тебе еще какого-то сюрприза? Держи цилиндр – там, типа, валшебство!
Сиди гадай, прекрасная маркиза, − авось пожрать достанешь из него...

Всё сильнее - поэтому сдерживать так непросто -
Нарастает внутри нестерпимый голодный зуд
От обилия тех, чьи сердца заросли коростой,
Чьи тела равнодушно сквозь время и жизнь ползут,
Чьи умы растворились в вине и повадке сучьей
Прикасаться к чужой беде неумытым ртом.
Ощущаю, как рвётся наружу иная сущность,
Как растёт по часам и мужает стальной дракон.
От фальшивых чинуш и пиара продажной прессы
Матереет, ершится, что нынче не при делах,
В хрупком теле ему некомфортно, увы, и тесно,
Неподвластен полёт и широкий размах крыла.
Усмиряю дракона хорошей восточной кухней,
Мировыми шедеврами джаза, кулис, кино.
Замечаю подчас: на природе ему уютней;
Если близкие рядом со мной, он совсем иной.
Засыпает устало под Лермонтова и Блока,
Пастернак, Достоевский, Цветаева - в стать и в масть,
Но когда телевизор ревёт новостным потоком,
Мой дракон устрашающе щерит в оскале пасть.
Я плещу ему в глотку горячий чай сгоряча, и
Он смягчается, я его заново приручаю.

Иов 5:18 ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют.

Тонет мой мир в поминальном звоне,
память рассудку ломает спину:
время, когда начинаешь помнить,
вновь не ко времени подступило.
Что ж Поражающий не врачует?
Память кострами сжигает веру.
Если Ты - истина, дай нам чудо.
Если Ты - опиум, дай забвенья.
Доктор, весь в белом - сегодня серый,
тихий, измученный и бескрылый.
Он говорит - берегите нервы.
Доктор... я видел вас у могилы.
Знаю, от Бога я вновь отринут:
горестной яростью слова грешен.
Снова я слышу глухие взрывы -
фоном для крика безумных женщин.
Мне б оторвать, как больные листья,
дни, что терзает, взбесившись, память,
заупокойной строкой очистить,
мёрзлыми комьями засыпая,
и замереть над гремучей смесью
страха, бесстрастья и веры в чудо.

Мальчик, решивший, что он воскреснет,
к боли готовится, ждёт Иуду...

Порой приходит в голову: возможно ли,
что наше тело – лучшее из тел?
Доволен ли клинок своими ножнами,
в которых он до срока потускнел?
И бабочка – крапивница, лимонница –
сумев покинуть кокон серый свой,
совсем иною – красочной – запомнится,
хотя пока не знает, что иной.
Не зря ли мы? – с телами, столь привычными,
но ничего не зная наперёд –
кичимся сходством с тем, кто с безразличием
глядит на серость нынешнюю… Ждёт.

Возьми мое сердце, возьми мою душу… © Ария

Как просто жить, когда измазан гримом и заданы сценарием слова, когда в рефлексы въелась пантомима, а в сердце – шутовское амплуа. Под колпаком нисколько не зазорно среди корон, и перьев, и плащей кричать «виват!» царям и мушкетерам, пиарить ведьмаков и палачей, и, не скрываясь, искренне смеяться, ныряя в этот пафос и накал, и весело разглядывать паяцев не только в отражениях зеркал…
И смех, и боль − от сердца рикошетом, и по щекам фальшивых слёз вода… Вы точно так же скованы сюжетом − чего ж вы ждете? Смейтесь, господа! Малюйте щедро, не жалея краски, тряпья цветного и ужимок микс, и не надейтесь – из-под рыжей маски не выскочит внезапно Мистер Икс, не запоет про страсти роковыя и бутафорской шпагой не взмахнет…
Здесь, на ковре – своя драматургия. А кто захочет душу – тот найдет.

Поговорим, моншер, о том, что бренно. Жилищно-коммунальная напасть…
Пошли, посмотришь. Нет, не на арену − пожалуйте в хозяйственную часть!
Пройдемся без высокопарных спичей, как говорится, в самые зады…
Здесь только поначалу экзотично, потом привыкнешь – а бежать куды?…
Посторонись, несутся лилипуты… наверное, за пивом в магазин…
Жирафов нет в роду?… не перепутай: гимнаст – в трико! а это бабуин.
А вон сидит наш столик прикроватный… Ну, блин, чего ты воешь? Не в лесу…
И что, что тигр?.. Вот с белкой аккуратней – со страшной силой тырит колбасу.
А это − слон. Наверняка узнала? Эээ, нет, вот с этой стороны – не нос…
Запоминай: слон – это тонна сала и тоннами навоз, навоз, навоз…
Ну шо ж ты бьешься в тумбу, дорогая? Вон шкаф – он мягче, с деревянным дном.
Но внутрь не лезь, там люди пропадают… И в кащенках находятся потом…
Чего?? Да это коврик, а не плесень! Ну, ты и привереда, я гляжу!..
А я с ЧЮ, не пью (уже не лезет) и бородатых женщин не вожу.
Тебе еще какого-то сюрприза? Держи цилиндр – там, типа, валшебство!
Сиди гадай, прекрасная маркиза, − авось пожрать достанешь из него...

Беспощадная осень срывала одежды с деревьев
И щиты с огрубевшей от вечной рутины души.
И, напившись по горлышко стыни прозрачно-осенней,
Я шептала себе: "Да уймись наконец, не пиши!"

Но на крыльях дожди приносили бездомные строчки,
Постучавшись в окно, говорили: "Бери поскорей!
Мы стащили вчера их на спор у дельфийских пророчиц
И сюда донесли, не рассыпав средь мокрых полей."

Я, безумно смеясь, забирала, клала на бумагу,
Согревала дыханьем замёрзшие строчки, и вот
Оживали они, выпрямлялись и строились в сагу.
Хитро щурился, глядя на эти старания, кот.

Лапой трогал тетрадь, выбивал из руки карандаш и
То мурчал, то кусался: мол, хватит страдать ерундой,
Заболеешь опять, если ночь до рассвета не спавши
Проведёшь за столом. Эх, хозяйка, что делать с тобой?

Утром солнце всходило, звонили спросонок трамваи,
Кот, взирая на пыл мой восторженный, рядом притих,
Ну а я, улыбаясь устало и сладко зевая,
Как ребёнка, баюкала свой новорожденный стих.

Ты был типичнейший поэт – писал про крылья.
Ругали критики тебя и матом крыли.
А ты твердил как заводной - летать охота!
И рифмовал печаль и даль с роялем слету.

Парил беспечно, не боясь дождя и молний,
Катил неведомо куда фантазий волны.
И плавал в них то как топор, то брюхом кверху…
Летал то ёжиком во сне, то белым стерхом.

А рецензент всегда бранил, искал ошибки…
Ворчал: мол, слишком скучен ты, банален шибко.
Как инквизитор приходил в твои кошмары…
И саван, скалясь, подавал – «бери, немаркий!»

И, растворяясь, бормотал, что ты бездарен…
Шипел проклятия, грозил небесной карой.
А ты летал, как мотылек небесно-синий
И все банальней сочинял,
все депрессивней)))

Возьми мое сердце, возьми мою душу… © Ария

Как просто жить, когда измазан гримом и заданы сценарием слова, когда в рефлексы въелась пантомима, а в сердце – шутовское амплуа. Под колпаком нисколько не зазорно среди корон, и перьев, и плащей кричать «виват!» царям и мушкетерам, пиарить ведьмаков и палачей, и, не скрываясь, искренне смеяться, ныряя в этот пафос и накал, и весело разглядывать паяцев не только в отражениях зеркал…
И смех, и боль − от сердца рикошетом, и по щекам фальшивых слёз вода… Вы точно так же скованы сюжетом − чего ж вы ждете? Смейтесь, господа! Малюйте щедро, не жалея краски, тряпья цветного и ужимок микс, и не надейтесь – из-под рыжей маски не выскочит внезапно Мистер Икс, не запоет про страсти роковыя и бутафорской шпагой не взмахнет…
Здесь, на ковре – своя драматургия. А кто захочет душу – тот найдет.

Поговорим, моншер, о том, что бренно. Жилищно-коммунальная напасть…
Пошли, посмотришь. Нет, не на арену − пожалуйте в хозяйственную часть!
Пройдемся без высокопарных спичей, как говорится, в самые зады…
Здесь только поначалу экзотично, потом привыкнешь – а бежать куды?…
Посторонись, несутся лилипуты… наверное, за пивом в магазин…
Жирафов нет в роду?… не перепутай: гимнаст – в трико! а это бабуин.
А вон сидит наш столик прикроватный… Ну, блин, чего ты воешь? Не в лесу…
И что, что тигр?.. Вот с белкой аккуратней – со страшной силой тырит колбасу.
А это − слон. Наверняка узнала? Эээ, нет, вот с этой стороны – не нос…
Запоминай: слон – это тонна сала и тоннами навоз, навоз, навоз…
Ну шо ж ты бьешься в тумбу, дорогая? Вон шкаф – он мягче, с деревянным дном.
Но внутрь не лезь, там люди пропадают… И в кащенках находятся потом…
Чего?? Да это коврик, а не плесень! Ну, ты и привереда, я гляжу!..
А я с ЧЮ, не пью (уже не лезет) и бородатых женщин не вожу.
Тебе еще какого-то сюрприза? Держи цилиндр – там, типа, валшебство!
Сиди гадай, прекрасная маркиза, − авось пожрать достанешь из него...

.....................одержимость порождает гениев
...................................(не знаю, кто сказал...)

– Вы одержимы, батенька, поэзией! –
Сказал мне доктор, морща мудрый нос.
– А Вам сейчас значительно полезнее
Обдумывать финансовый вопрос.

Но, будучи в рабочем настроении,
Напомнил я дотошному врачу,
Что одержимость порождает гениев,
А я как раз быть гением хочу!

Врач замолчал, очки поправив бережно.
– Простите, – мне сказал он, – за совет.
И я ушёл, голодный и безденежный,
Но одержимый творчеством поэт.

Теперь, пока живой по божьей милости,
Спешу умножить свой бессмертный труд.
Ведь гении, плодясь от одержимости,
От этой одержимости и мрут.

Густеет вечер. Глаз открыл фонарь.
А я щемяще чувствую и остро,
Что за стеной иных закатов гарь,
А за спиной маэстро Калиостро.

Двадцатый век растаял за окном,
И двести лет как будто не бывало.
Смешался восемнадцатый со сном,
С природой жизни - телом и астралом.

Вновь те же мысли, страсти и слова,
И та же суть, хоть новые предметы.
И чуда жду. И кругом голова.
И всё, что будет, вытечет из Леты.

И всё, по сути, будет как всегда,
Как исстари - запутанно и просто.
И будет бить по капельке вода
В бокал ума бедняги Калиостро.

Беспощадная осень срывала одежды с деревьев
И щиты с огрубевшей от вечной рутины души.
И, напившись по горлышко стыни прозрачно-осенней,
Я шептала себе: "Да уймись наконец, не пиши!"

Но на крыльях дожди приносили бездомные строчки,
Постучавшись в окно, говорили: "Бери поскорей!
Мы стащили вчера их на спор у дельфийских пророчиц
И сюда донесли, не рассыпав средь мокрых полей."

Я, безумно смеясь, забирала, клала на бумагу,
Согревала дыханьем замёрзшие строчки, и вот
Оживали они, выпрямлялись и строились в сагу.
Хитро щурился, глядя на эти старания, кот.

Лапой трогал тетрадь, выбивал из руки карандаш и
То мурчал, то кусался: мол, хватит страдать ерундой,
Заболеешь опять, если ночь до рассвета не спавши
Проведёшь за столом. Эх, хозяйка, что делать с тобой?

Утром солнце всходило, звонили спросонок трамваи,
Кот, взирая на пыл мой восторженный, рядом притих,
Ну а я, улыбаясь устало и сладко зевая,
Как ребёнка, баюкала свой новорожденный стих.

Как в Ростове да во батюшке, на великой Дон-реке,
Тихий, смирный и покладистый, гот ходил на поводке.
Чёрночубый, свежестриженный, развозя по морде мел,
Глазом красным зыркал искоса, шепеляво Мурку пел…
И приглядывала ревностно, как он пляшет гопака,
ВДВшно-черноморская волосатая рука.